Лекция, прочитанная в клубе "Билингва" 3 марта 2005 г.

Господа! Мое выступление обозначено в программе как лекция. Но лекция, как известно из истории предмета, есть некий подготовленный текст, который читается в аудитории. В данном случае я чувствую смущение именно в связи с образовавшейся коллизией, поскольку написанного или продуманного заранее текста нет. Кроме того, мне кажется, в данной ситуации он, пожалуй, был бы излишним. Запись же, так или иначе, образуется потом.

Не буду лукавить — я не столько собираюсь читать вам лекцию, сколько надеюсь прочертить некую лоцию, выстроив смысловой коридор, чтобы реализовать свободный полет мысли к некоторой цели. Причем маршрут интеллектуального путешествия, его топос, стоянки мне до конца не известны: ведь продвигаться мы будем в том зыбком пространстве нереализованной практики, которое располагается между настоящим и будущим. В привычных структурах повседневности нам придется опознавать признаки совершающихся или еще только предстоящих перемен, сводить воедино отблески социальной перспективы, очерчивая пунктиром целостный образ земли за горизонтом. Именно здесь, на кромке мира изведанного и иноположенного, мы, подобно Сане Григорьеву, возможно, сумеем отыскать свою шхуну «Мария», хотя одно упоминание данного сюжета в наши дни несет в себе определенные обертоны...

Подобная постановка темы, кроме того, оставляет свободу заглядывать и за обозначенные ею пределы.

«Новый интеллектуальный класс» — понятие емкое, провокативное, если угодно, в чем-то энигматичное. Имеющее не только долгую историю, но и многомерную перспективу. Именно о социальной перспективе было бы желательно повести разговор в связке с размышлениями о странной природе людей «четвертого сословия», их содружествах, конкуренциях, коалициях. Хотелось бы лучше понять враждебную прежнему порядку вещей идеократическую и технократическую страту, постепенно заселяющую разгосударствленную землю и транснациональный космос. И ту особую роль, которую ей еще предстоит сыграть в грядущем акте мировой истории.

Речь, таким образом, пойдет у нас о (пост)современных «гражданах неба» — когорте энергийной, искусной, амбициозной, претендующей на многое и уже обладающей здесь и сейчас немалым. Создающей параллельно прежним земле и небу собственный постиндустриальный и медийный, космос, предназначенный, однако же, не только для перемещения и перевоплощения информации. Новый интеллектуальный класс — я, кажется, успел назвать его четвертым сословием — группа весьма неоднородная, эклектичная, даже двусмысленная (вспомним знаменитое «предательство клерков»), а посему требующая определенных усилий по историческому декодированию. Другими словами, нам понадобиться толика социальной анатомии, как в отношении ее запутанного генезиса, так и, хотя амбициозных, но вместе с тем не вполне ясных перспектив.

Надеюсь, подобная динамичная «дорожная карта» разговора дает шанс обнаружить и понять нечто не вполне очевидное, но достаточно важное в том смешении строительных балок, рабочих чертежей и противоречивых концептов, которое представляет на сегодняшний день здание будущего. Тем более что время увенчания его шпилем, пока не наступило. Поэтому в течение вечера или, точнее, в рамках отведенного регламента я попытаюсь совершить несколько шагов за горизонт сложившегося образа повседневности, дежурных истолкований причин, субъектов и агентов трансформации.

Наконец, последнее: мера полноты и удачливости сегодняшнего предприятия в немалой степени будет зависеть от реакции зала, моей способности ее ощутить и правильно интерпретировать.

I
У траектории разговора — три опорные точки, первая из которых: глобальная революция. Глобальная революция на сегодняшний день достаточно затертый термин, ярлык, инициированный в свое время Первым докладом Римского клуба и успевший за прошедшие 14 лет обветшать, если не «пожелтеть», но, по-моему разумению, в своей взрывной сущности так до конца и не раскрытый.

Изменения, происходившие в обществе за эти годы, описывались преимущественно с сенсационной, феноменологической, либо напротив — спекулятивной, схематичной точки зрения и почти исключительно в конъюнктурном сравнении (и противопоставлении) прежней системе координат. Иначе говоря, внимание, как правило, фиксировалось на бросающихся в глаза признаках и отличиях новизны, а не на постижении ее внутренней, оригинальной природы. И не на оценке трансформационных перспектив общества — громадном социальном потенциале, который напрямую связан с динамикой ценностных ориентаций и мировоззренческих основ, а не просто с пестротой технических новинок и яркими модификациями стиля жизни.

Целостный образ Нового мира, архитектоника грядущего строя оставались, да и сейчас во многом остаются за горизонтом социального и философского постижения, развернутого аналитического прогноза. Что же касается опознания главного механизма творения истории — «темпераментной», тугой пружины перемен, лидирующего субъекта социального действия — подобные материи также оказались в значительной мере нерасшифрованными, скрытыми под флером разговоров о научно-технической революции, бессубъектном, «объективизированном» прогрессе, постиндустриализме и социальном постмодерне. Мы еще об этом поговорим, но, если позволите, чуть позже.

Вторая опора — инструмент, который хотелось бы непременно отметить: новые системы управления. И даже шире, нежели просто системы управления, — иные социальные конструкции, другие организованности. Как раз не организации — тем более не «учреждения» в современном понимании — а организованности, поскольку сам термин «организация» применительно к ним оказывается чересчур громоздким, не вполне уместным, неадекватным описанию динамичного (пост)современного объекта. Именно инновационные гибкие организованности, которые не представляют собой ни учреждения, ни организации в прежнем смысле этих понятий, являются поколением иной оргкультуры, тем, что я называю, в частности, «амбициозными корпорациями». Определяются подобные структуры также как «астероидные группы». К новым социальным организмам можно сегодня прилагать массу языковых новообразований — это открытое поле действия: простор для лексических набегов и театр семантических войн.

Наконец, третье основание траектории рассуждения прямо связано с темой нового интеллектуального класса, при этом речь идет не столько о предтечах и агентах (хотя и о них тоже), сколько о субъектах, созидателях и движителях социальных перемен. А также о глубинных мотивациях и интенциях происходящего глобального сдвига.

Тут я вновь вижу драматичную развилку. Первая заминка была связана с выбором между лекцией или лоцией, и я склонился в сторону последней. Иногда косвенным образом удается сказать больше, нежели напрямую. В чем же причина очередной дилеммы? Пожалуй, в том, что энигматичную и пеструю в социальном отношении категорию новый интеллектуальный класс можно опознавать и описывать различным образом.

К примеру, исторически, т.е. как социальную страту, имеющую впечатляющий стаж и еще более древний, замысловатый пролог. Генезис настолько глубокий, что корни его с трудом могут быть прослежены под дремучей сенью времен, а обрезать их приходиться разве что границами Большой Истории. Но вот в социо-антропологическом аспекте сюжет может быть растянут уже на иной манер: до предметной бесконечности «дробных мерностей Мандельбро» — иначе говоря, в любой, сколь угодно малой исторической ситуации мы вновь и вновь обнаруживаем представителей изучаемого семейства.

Позвольте небольшую маргиналию: в свое время меня поразил тот факт, что максимальное интеллектуальное усилие человек, его мозг делают где-то в двухлетнем возрасте, осваивая язык, — это пик персонального интеллектуального прорыва homo sapiens’а. Возможно нечто подобное можно обнаружить и в истории… Но это так, к слову.

Новый интеллектуальный класс — современное, деятельное и яркое племя, явившее миру калейдоскоп своих прозрений и миражей где-то на пороге 70-х годов прошлого века. (Оставим пока за скобкой прагматичную и гротескную тень его предтечи — джиласовский «новый класс», да и всю противоречивую тему «марксизма без пролетариата».) Эти энергии ворвались в мир, породив массу впечатляющих явлений — прежде всего в американской культуре — ряд «феноменов и трендов», которые и сегодня во многом определяют политический ландшафт не только США, но также Европы, Евразии... Энергичная страта, если и не была до поры предметом бурных дискуссий (хотя, пожалуй, была: вспомним, к примеру, полемику, связанную с «революцией элит»), то время ее полномерного обсуждения, равно как и темы глобальной социальной революции, совершающейся на планете Земля, явно не за горами.

Именно о социальной, а не о постиндустриальной или информационной революции идет речь, о борьбе за ценности и архитектуру нового эона, о Революции с большой буквы, с грандиозными целями, оригинальными предметными полями, деятельными субъектами и агентами перемен.

II
Чтобы слово «революция» не осталось втуне и дабы придать выступлению конъюнктурный «трепет и драматизм», посвящу следующий пассаж воспоминаниям об одной дискуссии, т.е. приведу в контексте основного рассуждения в качестве примера некий, как сейчас принято говорить, «кейс».

Присутствуя недавно в этом же зале, я слушал лекцию весьма известного политтехнолога, записав некоторые высказанные им мысли. И теперь прежде чем рассуждать о глобальной революции, о новых системах управления и, главное, о тех странных субъектах, которые инициируют перемены, хотелось бы сказать несколько слов еще об одном универсальном феномене: об оппозиции революции. О взаимоотношениях прямого действия и социальной косности, нередко мимикрирующей под стабильность, о контрреволюции и ползучих реформациях политического курса. А также о праве человека и организаций на деятельную и революционную позицию.

Жизнь есть перманентное преодоление немощи естества и борьба человека с поглощением его души «животным идеалом». Революция возвращает первородство, очищает корпус корабля истории от оледенения, а дно — от ракушек. Но и сопротивление переменам, и целенаправленное уничтожение новаторов — не менее древняя традиция, чем усилия по трансценденции сложившихся форм бытия или борьба за становление, воссоздание и обновление личности. Данный «тренд» можно проследить от ветхих сказаний о казнях первых изобретателей до тщательно продуманных модификаций героев антиутопий — этих зрячих в царстве слепых. В центре же человеческой истории закреплено древо, на котором был повешен величайший из них.

Вот публичная цитата из еще свежего в памяти рескрипта: «Нельзя допустить в политику силы, сомневающиеся в том, полезна или не полезна революция». С подчеркнутым отрицательным знаком произносилась эта сентенция, ведь теперь даже школьник знает, что «лимит на революции исчерпан» и наступило — по крайней мере, продекларировано наступление времен стабильности, покоя и благодати. В общем, «мир и безопасность» (причем, эту максиму мы где-то слышали). Или, в другом месте лекции и другими словами, но зато — прямым текстом «для тех, кто не понял»: «те силы, которые считают, что революция полезна, не должны быть допущены в политику».

Это было первое «мыслительное животное», которое вызвало у меня шевеление в бровях и некоторую контролируемую эмоцию. Тут я зафиксировал высказанную мысль. Оказалось не напрасно. Другая, вскоре последовавшая сентенция, которую я также прилежно записал, гласила следующее: «Оппозиционная среда имеет сегодня возможности, ресурсы и время для того, чтобы провести люстрацию себя самой. Пока этого нет, власть не имеет права допускать непредсказуемых участников к какому бы то ни было влиянию в государственных делах. А при попытке прорваться в него обязана применить силу». (Вы бы видели, что весьма выборочно подчеркнул в этих фразах мой автоматический редактор при чтении данной цитаты!)

Стуруа, присутствовавший на том действе, суммировал высказанную позицию достаточно афористичным образом: «то есть власть обязана пресекать всякие попытки прорваться к власти». Особой дискуссии по этому поводу, правда, не получилась, разговор пошел скорее по линии «кто и что делал в 17-ом, до и после»…

Но вернемся к речи докладчика, буквально для заключительного fortissimo. Вот оно: «Власть менее способна к стратегической инициативе, чем оппозиция». Для меня это было своего рода crescendo — честное завершение логического круга рассуждения. Хотя реально черта была подведена чуть позже уже откровенно постдемократической мыслью: «После того, как государство учреждено, говорить о народе означает переходить в какое-то другое пространство, сказочное, мифологическое». Вот такая «симпатичная» фраза, чем-то напоминающая архитектонику древнеегипетских пирамид, уж не скажу наверняка, принадлежит ли она докладчику или кому-то иному, ушедшему с годами в историческую тень, а в настоящий текст введена мною в качестве, скажем так, шутки. Истину же попробуйте угадать сами. Она, как говорится, «где-то рядом»…

Почему я привел сегодня эти цитаты? Думаю, message ясен. Дело в том, что в последнее время в России на слуху были три «петушиных» слова (год-то какой!).

Слово первое: деприватизация незаконно присвоенного имущества — ожидание чего никогда не уходило из социального подсознания, подспудно «варилось» и, наконец, под сполохами «померанчевой революции» начало вскипать и выходить на поверхность. Хотя я помню недолгий взлет темы еще в самом начале 2000-го года, когда о деприватизации примерно десяти российских объектов — тех самых, обретенных с использованием «специфической» технологии залоговых аукционов в обход закона о запрете на приватизацию стратегических объектов — заговорили не только в России. Но многозначительным образом также на страницах одного, весьма влиятельного зарубежного издания… Что заставило тогда задуматься, если не многих, то некоторых.

Второе слово, громогласно прозвучавшее на постсоветском пространстве, — судебная ответственность за преступления, включая коррупцию, причем, ответственность, распространяющаяся также на высших должностных лиц.

Наконец, третье слово… интересно, кстати, что произносилось оно также докладчиком, которого я цитировал, правда, в ином смысле… слово не просто острое, а чрезвычайно, чрезвычайно острое — люстрация.

Все три слова — деприватизация мошенническим образом присвоенного, реальная ответственность за преступления, совершенные в период нахождения у власти и люстрация — есть элементы политической борьбы, входившие в той или иной пропорции в ткань «бархатных революций», совершавшихся на рубеже 90-х годов в Центральной (тогда — Восточной) Европе. Но запрещенные к действию и оставленные лишь для вялого устного употребления (за исключением последнего, практически полностью исключенного из публичного оборота) на основной части постсоветского пространства.

В России постиндустриальный класс проиграл свой «Сталинград» — битву за будущее, и мы познали этот мир и российское общество не как социальную связанность людей, соотносящихся с постиндустриальным производством и бытием, но скорее как своего рода Frankenstein Unbound — как джиласовский новый класс, сбросивший сковывавшие телеса идеологические путы. Правда, номенклатурный класс предстал поначалу в достаточно обновленной упаковке и окруженный сонмом новоявленных попутчиков. Архаизация проявилась потом.

III
В большинстве своем американские интеллектуалы были не слишком осведомлены о существовании книги Милована Джиласа «Новый класс». Переиздавалась она несколько раз, но преимущественно для Восточной Европы и России. Однако когда происходили события 60-70-х годов — то, что впоследствии было названо «вступлением в фазу новой метаморфозы всей человеческой истории», «мировой революцией», «великим переломом», причем названо такими авторитетами социального анализа, как Эммануил Валлерстайн, Збигнев Бржезинский, Рикардо Диес-Хохляйтнер (преемник Аурелио Печчеи на посту президента Римского клуба), — термин «новый класс» вновь выходит на поверхность. Но уже в ином качестве: хотя звучали слова о «буржуазной скорлупе», социальной революции, отчуждении человека, однако речь шла одновременно и о глобальной проблематике, об экологии и конвергенции, о новом мировом порядке… Таким образом происходило становление класса «глубоко враждебного прежнему порядку вещей».

Различными путями на протяжении ХХ века третье сословие уходило в прошлое. При этом вместе с культурой протестантизма отменялся и «старый, добрый веберовский капитализм». Сословие же новоявленных «странников и пришельцев» на протяжении столетия умножалось, организовывалось и утверждалось в правах, причем реализуя себя в достаточно различных версиях. Если Джилас рассматривал новый класс как сословие-узурпатора, отнимающего революционные и социальные права у пролетариата, и описывал его в категориях номенклатуры — расценивая последнюю как консервативное сословие — то американский новый класс скорее выводился из революции в сфере управления, т.е. из знаменитой «революции менеджеров», а также социо-культурной трансформации послевоенного ландшафта: очевидных перемен в ценностной иерархии общества.

Акции нового класса заметно взлетели в период вьетнамской войны, когда стали очевидными приход в мир иной культуры и ослабление скреп прежней ментальности, проявившиеся, в частности, в дефектности привычных методов воздействия на события. Влияние нового класса возрастало по мере взятия под контроль средств массовой информации и развлечений, развития спектра постиндустриальных технологий, в особенности информатики, транснационализации финансов, изменения норм поведения в студенческой среде и обществе в целом, образования инновационной генерации young ambitious professionals — яппи... Другими словами, влияние страты росло по мере увеличения числа людей, непосредственно занятых созданием, развитием и приватизацией предметных полей постиндустриального мира, держателей интеллектуальных и информационных активов, а впоследствии — операторов ресурсов финансовых, авторов высоких геоэкономических и геополитических технологий, творцов смыслопроводящих сетей Нового мира.

Позволю тут небольшую маргиналию. Как известно, науки социогуманитарные науками в полном смысле этого термина не являются. Именно поэтому, кстати, Нобель в свое время не оставил наград за данные дисциплины ума и знаний, включая, экономику, которая также является социогуманитарной дисциплиной, ибо ее предмет — одна из форм практики, т.е. общественных отношений. Так что, когда ежегодно в октябре СМИ сообщают о присуждении очередной нобелевской премии по экономике, знайте: вас немножко обманывают, Нобель такой премии не оставлял, а награда, о которой сообщается в новостях, учреждена одной национальной финансовой организацией. В позиции же самого Нобеля просматривается дух прошлых времен: отношение общества к социальным/гуманитарным знаниям. Но в меняющемся мире свершается не только социальная революция, происходит также переворот в структуре и иерархии эпистемы, в результате именно социогуманитарные коды становятся плотью, кровью, квинтэссенцией постиндустриальной революции.

Должен сказать, я не слишком люблю слова, начинающиеся с приставок «пост», «нео», «пара», «квази», «анти». Потому что, когда мы говорим «постиндустриальный мир», мы, в сущности, указуем пальцем куда-то в небо — что там за горизонтом: «пост-история», «пост-цивилизация» — что это такое? Здесь начинаются проблемы: с обоснований и определений. Раз уж мы говорим «пост-история», «пост-цивилизация», то следует объясниться, ибо мы рассуждаем о некоем особом состоянии общества и должны привести тому не только доказательства, но также сформулировать соответствующий категориальный аппарат. Кроме того, приходится признать (и показать), что у подобного состояния общества есть свои фундаментальные причины, свой могучий движитель.

Вот еще маргиналия, но уже иного, фантазийного рода. Я так понимаю, когда Маркс сидел с Энгельсом за большим обеденным столом, и Фридрих жаловался на сложности, которые он имел на своей английской фабрике, то Маркс вполне проникся проблемой пролетариата и поставил его в оппозицию к буржуазии как некоего могучего, деятельного, но и докучливого оппонента, источника всех свар, коллизий и опасений, высказывавшихся и обсуждавшихся за тем обеденным столом. Таков был повседневный фон, из житейских обстоятельств которого были сделаны далеко идущие выводы. Слишком далеко идущие.

Почему же слишком? Потому что не рабы сокрушили рабовладельческую Римскую империю, не крестьяне наследовали феодальному строю, и точно так же не пролетариат воспарит над капитализмом. Это хорошо поняли в XX веке разные люди: Антонио Грамши — гений XX века, в тюремной камере, а затем в тюремной больнице вынужденный изобретать собственный, оказавшийся весьма плодотворным, социальный язык. Франкфуртская школа — в лице многих, если, практически, не всех своих видных представителей: Макса Хоркхаймера, Юргена Хабермаса, Вильгельма Райха, Теодора Адорно, Герберта Маркузе... То, что объединяло этих различных мыслителей, были размышления о гегемоне происходящих и грядущих перемен на основе идеи о марксизме без пролетариата. Ее-то они и развивали.

Ряд выводов и положений Маркса оказались перспективными, особенно знаменитый одиннадцатый тезис о Фейербахе — о переделке мира. Или, как выразил схожую идею в 60-е годы прошлого века австрийский астрофизик, один из отцов-основателей Римского клуба Эрих Янч, определив ее как активное представление будущего. Иными словами, действия по его организации — нормативный прогноз, проектирование будущего, его планирование, и составляют методологическое зерно марксизма, стремительно проросшее в XX веке и своими многочисленными соцветиями околдовавшее недюжинные умы. Долгое время профессорско-преподавательский состав факультетов общественных наук, практически, всей планеты находился под особым очарованием марксизма. Однако по мере нарастания в мире перемен все более актуальным становился вопрос: кто же является их таинственным инициатором, гегемоном и субъектом, чей наследуемый трон (пусть и на бумаге) столь долгое время занимал в качестве узурпатора сокращавшийся, словно шагреневая кожа, пролетариат?

И еще. Вебер объяснял — и его любили цитировать — что культурные истоки буржуазии коренятся в протестантизме. Где же в таком случае находятся истоки новой, неопознанной культуры, которая противостоит буржуазной, «веберовской» системе координат? И которой, судя по умножающимся признакам, удалось-таки переломить ход истории?

IV
Более того, по мере проникновения в содержание проблемы, обнаруживается, что между обозначенной ранее американской ситуацией и джиласовской точкой зрения на характер эпохи принципиального расхождения, в общем-то, и нет.

Милован Джилас рассуждал с негативными коннотациями о серьезной проблеме — существенном изъяне марксистской социологии, ибо обширной частью мира правила не буржуазия и не пролетариат, а некто третий. О чем-то подобном, впрочем, в разное время и разным языком — пожалуй, далеко не всегда осознавая глубинную суть собственных высказываний — говорили также Ленин и Сталин (с его знаменитом тезисом об «ордене меченосцев»), Муссолини и Гитлер. У них встречаются резкие, причем поразительно схожие выражения касательно ломания буржуазии об колено или, как выразился Гитлер: «мы должны расколоть скорлупу буржуазного строя». Не отставал и Муссолини, писавший о презрении к «основе буржуазной жизни — эгоизму». Есть и у Ленина высказывания, весьма современно звучащие: скажем, об установлении в мире «нового общественного порядка».

Общим местом была активная антибуржуазная позиция, и хотя практические выводы делались достаточно различные, их объединяла та или иная форма «партийно-номенклатурной», управленческой доминанты. Причем данная позиция обретала все более внятный горизонт для дальнейшей футуристической экспансии, ибо, повторюсь, реализовывалась она не только в литературных утопиях и антиутопиях — этих эскизах нового мира — но также в пришедших «весомо, грубо, зримо» формах общественной организации. Это была своего рода преадаптация к меняющейся среде и подготовка к становлению нового интеллектуального класса, как конъюнктурная мутация, совершаемая подручными средствами, порою достаточно грубым, нелепым образом, а порой просто как карикатура на складывающееся положение вещей. Историческая ситуация менялась, но ее гегемон был эклектичен, раздроблен, толком неопознан, и впереди у него маячил призрак «ректификационной процедуры», которую Антонио Грамши обозначил как культурно-моральную реформацию.

Во многом аналогичные тенденции развивались и в коммунистическом мире, и в мире корпоративном (тут я имею в виду, прежде всего, ту часть идеологии фашизма, которая обосновывает принципы построения корпоративного государства). Наконец, та же, по своей сути, антибуржуазная теза была провозглашена в ходе «революции менеджеров». А затем красочно и даже карнавально — выплеснулась в мир на волне «красного мая» в Париже и контркультурного движения в США. Движения, со временем сменившего пестрые, мозаичные одежды на иные обличья, введя в регистр mainstream’а свои существенные обертоны.

Управленческая элита, будучи далеко не однородной, тем не менее, постепенно выпестовала собственную формулу социального конфликта, в том числе — для себя самой. Да, управленец становился над владельцем и начинал «свою игру», владелец же нередко распылялся и превращался в слабое звено — кстати, не наблюдаем ли мы сейчас в России нечто подобное? Но социальная трансформация этим не заканчивается: над управленцем прежнего типа — администратором, руководителем-бюрократом — возникает тень из будущего: новый тип управленца. Это человек, предпочитающий уделять приоритетное внимание иным субстанциям: подчас не столько собственно производству, сколько сложным схемам движения финансов, информации, нематериальным активам, иначе говоря, особым формам капитала: не только производственному или денежному, но также (в возрастающей степени) интеллектуальному, символическому, социальному, культурному, человеческому… Другими словами, данный индивид пребывает и действует в существенно иной, постиндустриальной, реальности, все более умело распоряжаясь ее активами.

Важным результатом освоения новых, не вполне материальных, либо вовсе нематериальных активов является размывание самого понятия/субстанции собственности, её фактическое переоформление из категории политико-экономической и, отчасти, юридической, в разряд реальности информационной, автомотивационной, и даже в определенном смысле игровой.

Усложняясь, процесс вместе с тем становится более целостным и внятным. Если прежде частный владелец управлял преимущественно производством, то затем на его месте оказался профессиональный менеджер, которому безразлично, что именно и каким образом производит предприятие. Его профессиональные интересы расположены под другим углом, а эффективность меряется иной мерой. К тому же новые управленцы в области политики, экономики, идеологии, все чаще осознают свое особое родство и синергию, систему связей, деятельно сводящую их в особый конгломерат прямых и косвенных взаимодействий (особенно на уровне высшего звена), творя чудо классообразования.

Чувствуя историческое превосходство над буржуазным миром и его обитателями, новая элита в какой-то момент неизбежно пытается сбросить ярмо прежнего порядка вещей. А затем, продолжая и развивая политику исторического компромисса (правда, на существенно меняющихся со временем условиях), решается, тем не менее, сойтись с прежними сюзеренами и партнерами в схватке за будущее, опираясь при этом на умножающиеся группы союзников по социальной коалиции. В ходе подобных пертурбаций неизбежно выявляются существенные различия между управленцами прежнего, номенклатурного типа и представителями нового класса, чьи мировоззрение, мирополагание и образы будущего явно не совпадают.

Шаг за шагом «земная» и «небесная» власть переходит к представителям нового идеократического класса, производящего смыслы, нормы и оперирующего ими. Новый класс, попросту говоря, приватизирует власть, причем власть всякую, а не только экономическую или даже политическую, понимая ее как целостную категорию, занимаясь проектированием ментальных и социальных кодов действия, воплощая инновационные властные конструкции, предопределяя, в конечном счете, историческое целеполагание общества. Сегодня властвовать все чаще означает держать первенство в индустрии идейного и семантического производства: тот, кто лидирует в данной сфере, тот и властвует, притягивая союзников и влияя «черной ли, белой ли магией» на оппонентов. Здесь истоки непонятной иначе внутренней мощи «оранжевых» и иных «цветных» революций, безотносительно от внешней поддержки, которую в той или иной форме получают все стороны (хотя чаще речь идет о противостоянии «административным», «силовым», «финансовым» или иным ресурсам государства).

Итак, прежняя номенклатура и новые, более гибкие управленцы оказались двумя диалектически сопрягающимися, но и конкурирующими силами, которые, тем не менее, внутри Старого мира в несколько этапов обустроили собственное пространство действия или контробщество — плацдарм для глобальной трансформации мира. В конечном счете, в обществах будущего деятельно, хоть и не всегда материально, соприсутствуют революционеры мира настоящего. Также как наш мир наполнен делами и тенями деятелей и мыслителей прошлого…

Мощный катализатор дестабилизирует прежний порядок вещей, а энергии «глобальной демократической революции» облучают, трансформируют сейчас не только Большой Ближний Восток, Центральную Азию, Тихоокеанское кольцо, но также мир Североатлантический, включая Европу, и Евразию, обессмысливая, развоплощая, уничижая многие прежние социоструктуры, сохраняемые в подмороженном виде до сего дня в ряде стран, включая Россию. Или, скажем, в Соединенных Штатах, где мы также наблюдаем отблески этого универсального конфликта, в том числе, скажем, в виде соперничества Демократической и Республиканской партий.

Тот же портной, который перекраивает Украину, а заодно другие части постсоветского пространства, прочерчивает мелком будущее США. Апофеозом социальной трансформации станет момент, когда «оранжевая революция» охватит и поглотит Америку, обратив осколки прежнего державного социума в своеобразный Мир индиго. Под определенным углом зрения и Хилари Клинтон может восприниматься как прототип «оранжевой леди Америки», но истинная революция произойдет лишь тогда, когда будет перерезана пуповина, связывающая в настоящее время мать и рожденное ею дитя: государство-интегрию США и транснациональный мир власти без государства.

Если же обернуться слегка назад и припомнить историю становления архипелага посткоммунистического мира, то возникает вопрос о специфике революций, прокатившихся на рубеже 90-х годов по странам Восточной Европы, и особенностях становления постсоветского пространства? Каскад «бархатных революций» произвел двойную трансформацию общества: сметены были не только прежние властители, но одновременно решился вопрос со значительной частью работников спецслужб и коммунистической номенклатуры, в том числе посредством люстрации. Здесь прошла грань, отделившая одну форму революции (восточноевропейскую) от другой (советской), предопределив и радикализм перемен, и полученный в результате социальный импульс. Что-то подобное мы, кажется, читали у Томаса Карлейля…

Но как можно было провести люстрацию в «посткоммунистической» России, когда во главе страны стоял бывший то ли кандидат, то ли член политбюро ЦК правившей партии, и он же — бывший секретарь областного (регионального) комитета КПСС? Поэтому, если «бархатные революции» в одной части постсоветского пространства прошли некоторый путь (в Балтии), то на других территориях они явно застопорились, лишь «подморозив» реалии, характерные для обрушившегося в историческое небытие СССР. В результате возник затянувшийся на годы и, вероятно, десятилетия вялотекущий смысловой и социальный конфликт…

И не то чтобы существенной препоной была, скажем, сама «стилистическая» природа прежнего строя, которая, правда, выйдя со временем на поверхность, в чем-то — словно нахлынувшее déjà vu — сохраняла, имитировала, клонировала, казалось бы, пройденные ступени истории. Хотя стилистика явление многозначительное — как знаковое обрамление, своего рода татуировка, как символический десигнат существующего порядка вещей. Особенно когда реконверсия прошлого происходит под фанфары радикальной смены социального регистра и политического контрапункта. Революция наших дней потому и глобальна, что обладает (хотя не всегда сама это осознает) собственным языком, вескими аргументами и амбициозными горизонтами. И одновременно — глубокими корнями, являясь сегментом телеологичекой и потому постоянно обновляемой конструкции.

V
Я колебался, с какой исторической меркой подходить к теме нового интеллектуального класса, «мыслящего сословия», да и сословности в целом: меритократия сейчас явно перекраивает прежнее понимание сословности, связывая статус не с происхождением, а с личными качествами.

Однако нить повествования можно тянуть не только от (пост)современности, но и с противоположной стороны исторической шкалы. Хотя бы щепотку этого исторического перца следует, наверное, вбросить в бульон разговора.

Такой концепт, как первое, второе, третье сословие зазубрен со времен школьных учебников почти как таблица умножения, хотя появился он лишь в десятом веке. В сущности, систему трехсословного общества создали на рубеже первого и второго тысячелетий христианского мира два епископа: Адальберон Ланский и Герард Камбрейский. Однако уже в первые века второго тысячелетия, в условиях ускорения социальной динамики развертывается дискуссия о сословии четвертом. Кто же зачислялся теоретиками тех времен в соответствующую страту? К ней относили ростовщиков, клоунов, лицедеев (представителей шоу-бизнеса, говоря современным языком) — другими словами людей, преступавших определенные сословные и традиционные запреты, «выходящих за рамки».

Удивительным образом данная схема уводит нас в еще более седую древность. Вспомним кастовую систему варн Древней Индии, точнее изначальную ее тетраматрицу. Наверху — брамины; чуть ниже: правители-раджи (по крайней мере, в теории); затем следуют люди, связанные с материальным производством: купцы, крестьяне — вайшья. Вот и привычная трехсословная система. Но в отличие от Европы в этой системе устойчиво, а не эскизно и дискуссионно присутствовало также четвертое сословие — шудры.

Шудры нередко понимаются обыденным сознанием как «рабочие и крестьяне», т.е. «угнетаемый индийский пролетариат» своего времени. Вайшьи же, воспринимаемые как купцы и землевладельцы, в упрощенных схемах объединялись с раджами и браминами в единую социальную пирамиду, эксплуатирующую несчастных шудр. Однако исторические, а не мифические шудры — это не крестьяне, не «пролетариат». Скажем уж лучше так, «основной пролетариат» того времени — это вайшьи, т.е. крестьяне наряду с землевладельцами и купцами — другими словами, производители материальных ценностей и их операторы. А вот кто же такие шудры? Шудры — люди, которые на профессиональной основе оказывают услуги (в том числе развлекали, хлопотали по дому). В сущности, как ни парадоксально это прозвучит, шудры — люди постиндустриального общества, в том числе люди шоу-бизнеса, прислужники, танцоры, прочая челядь…

Древние индусы считали, что история движется от золотого века к Кали юге — веку железному. С определенным металлом ассоциировались и варны: шудры как раз соответствовали железу: им предстояло наследовать землю. Тут на ум приходит много параллелей, включая, скажем, «Труды и дни» Гесиода или видение пророка Даниила…

Если оторваться от слишком уж далеких времен, можно вспомнить период зарождения современной «городской цивилизации» — тот грандиозный перелом между вторым и третьим тысячелетием после Рождества Христова, когда в европейской Ойкумене, на территории Universum Christianum разворачивалась колоссальная социальная революция. У нее было несколько взаимосвязанных составляющих: «зеленая революция», т.е. рост производства продуктов питания в результате применения ряда инноваций; демографическая революция — значительный прирост населения Западной Европы; «кастелянская революция» (в раннем средневековье не было феодализма). И, наконец, начало городской революции — к тому времени в Западной Европе и городов-то в современном понимании почти не оставалось: так, «форумные площадки», где собирались небольшие городские общины во главе с епископом, а жизнь протекала преимущественно в сельской среде, «на виллах» (т.е. в деревнях).

Отзвуки тех времен сохранила для нас топонимика Западной Европы, где у ряда городов нередко встречается характерное окончание «виль». Общее же европейское пространство было скреплено единой религией и таким институтом как церковь и монашество, которые играли в раннем средневековье также совершенно особую роль хранителей социогенетического фонда будущей цивилизации: мировоззрения, текстов, навыков гуманитарного, да и не только гуманитарного знания. К примеру, основы практического образование в сфере «низких искусств»: агрокультуре, каменной кладке, искусстве определения времени, изготовлении различных механизмов и инструментов и т.п.

Но с какого-то момента городская среда начинает стремительно восстанавливаться: возникали новые и развивались прежние города, люди переселялись за городские стены, порой достаточно символические. Это были, однако, уже не прежние, преимущественно административные центры, которые знало древнее и восточное общества, а, скорее, преображенный в новое качество (подчас города-коммуны) portus — в прошлом анклав, куда селили чужеземцев, и где происходила торговля. Города нового типа становятся аккумуляторами материального и интеллектуального спроса/предложения, т.е. в них развивается денежная экономика, рынок соответствующих товаров и услуг. И одновременно — возникают потребности в сфере знаний и умений, которые уже не удовлетворялись прежней, монастырской и теологической системой образования. Востребованными оказались иные профессиональные и интеллектуальные компетенции.

Так возникает новая система образования, организованная по типу цеховой культуры. В современной образовательной системе мы видим ее многочисленные отголоски, к примеру, в иерархии: студент, бакалавр, магистр. Это те же: ученик, подмастерье, мастер. От орденской (тоже своего рода цеховой) структуры пришло понятие коллегии (колледж). От церковной — декан (дьякон). Кстати, преподаватели и являлись клириками, но клириками особыми (позже — клерками). Церковный люд, вообще-то говоря, сам готовил в свое время революционные модели общественного устройства, наиболее известными из которых были клюнийская реформа, движение «божьего мира», наконец, многочисленные еретические схемы организации социума… Мир бурлил.

Социальная трансформация приобретала порой острый политический и мировоззренческий (позже сказали бы — идеологический) характер. И упомянутые ранее Адальберон Ланский и Герард Камбрейский по-своему соучаствовали в создании предпосылок данных процессов и когда продвигали первое сословие (формулируя трехсословную схему человеческого общежития), и когда первый из них еще в начале карьеры содействовал усилиям своего дяди Адальберона Реймсского по смене династии Каролингов (на Капетингов). В чем-то схожие интенции и коллизии проявлялись позже в борьбе гвельфов и гибеллинов, коммун и землевладельцев.

В начале второго тысячелетия в условиях социального кризиса и ломки прежнего мироустройства в Европе прорастали семена ползучей революции — совершалась трансформация прежней Ойкумены, породившая, в конечном счете, иной мир с другой системой политических взаимоотношений, где в числе других новаций вполне определенное место стало принадлежать профессионалам умственного труда — scholars, literati (позже их назовут гуманистами), создавшими собственную стартовую площадку — университеты.

VI
Вот, собственно говоря, краткий протокол «воспоминаний о будущем». Сегодня же, в XXI веке человек интеллектуального труда получил доступ к средствам и обстоятельствам, которых он никогда не имел прежде. Социально активная личность может пользоваться инструментами, технологиям, информационными активами и иными ресурсами, которые ранее не существовали, может общаться в режиме реального времени с людьми и организациям, разбросанным по всей планете, припадая к источникам технического и гуманитарного знания и ко многому другому, что просто нет смысла перечислять.

Почему в начале беседы я говорил о том, что учреждения как тип организационной культуры отходят в прошлое? Назову лишь несколько ярких причин: сейчас, к примеру, нет смысла в жестком штатном расписании, напротив — чрезвычайно важно персональное разделение рисков, зависящее не от должности, но от функции работника. Организация, работающая как традиционное учреждение — это бюрократично-номенклатурный динозавр. Тут надо просто порыться в памяти и вспомнить, скажем, Кафку. Любое действие движется по штатным ниточкам, и никто, кроме, быть может, руководителя, ничем не рискует. Да и он — чья-то креатура. Это крайне неэффективная форма организации.

Другой вид, казалось бы, явно более эффективный, — экономическая организация, современная экономическая корпорация. Корпорация заинтересована в прибыли, а если прибыли нет, надо менять совет управляющих, надо проводить какие-то изменения в рабочей силе, разрабатывать и реализовывать другие нововведения. Но обратите внимание: если вы работали в корпорации, если вы могли вглядеться в ее внутреннюю механику — да, разделение рисков выше, но адекватно ли оно нашему времени? Оказывается — не вполне, оказывается, что это своего рода локомотив — уже не динозавр, а локомотив — но который все заметнее буксует, упираясь в какое-то препятствие. Это организация, где действительно и бумаги быстро передаются исполнителям, где, случается, директоров снимают — но общий контур деятельности копирует в чем-то существенном предыдущую управленческую схему, просто уровень разделения рисков повысился, и планы стали четче реализовываться. Что, однако же, не устраняет основной порок данной организационно-управленческой схемы.

В результате появляются новые организации, основывающиеся уже не на штатной структуре, а на проектном принципе деятельности. Они возникают, к примеру, в сфере неформальных коммуникаций менеджмента и аутсорсинга. Иначе говоря, тех «рыбьих стай», которые сопровождают корпоративных акул — в виде не входящих в штатную структуру констелляций, «автономных отделов», «цехов»… И, прежде всего, тех организмов, которые обеспечивают движение нематериальных активов, обслуживая, подчас, несколько организаций одновременно.

Рост значения нематериальных активов и повышение реального ранга лиц ответственных за данные процедуры — яркая черта современной оргдеятельностной культуры. С какого-то момента выявилось интересное обстоятельство. К сожалению, у меня нет с собой графика, составленного по достаточно консервативному параметру — росту капитализации организаций, на основании которых определяется индекс Dow Jones Нью-йоркской фондовой биржи. Что же там такого интересного? Если приблизительно до 80-х годов динамика роста материальных и нематериальных активов корпораций носит достаточно схожий характер, то к концу десятилетия мы наблюдаем взрыв и разделение кривых роста. Происходит драматичный разрыв между двумя позициями: долей физических и нематериальных активов в совокупной капитализации фирмы. Если до этого момента их соотношение было более-менее сопоставимым, то к 2000-му году оно стало по приблизительной оценке примерно 80-85% к 20-15%. И этот разрыв, повторю, просчитывается по индексу Dow Jones (а не по NASDAQ). Иначе говоря, по индексу, рассчитываемому на основе изменения уровня капитализации достаточно традиционных корпораций, а не объектов «новой экономики». Означает же это, что промышленное производство в современной экономике превращается в своего рода «придаток», а основная стоимость создается в сфере нематериального производства, где действуют иные схемы и операторы.

Люди, управляющие нематериальным производством, в возрастающей степени определяют гравитацию предприятий — состоятельность, доходность, капитализацию и, главное — перспективность. Даже тот пузырь, который надувался в 90-е годы, когда возникали информационные предприятия на пустом месте, и быстрыми темпами набирали миллионные капитализации — даже он, лопнув, оставил за собой и ряд устоявших предприятий и, самое важное, — свой базовый тренд.

Разговор наш идет, в общем-то, о трансэкономических горизонтах, а не о рутинной экономике, но уж слишком она пропитала бытие и сознание. В то же время создание корпорации, организации, фирмы перестало быть делом учрежденческой культуры, как ее ни понимать — как бизнес-культуру или культуру оргстроительства. Выстраивается спектр инновационных организмов от «человека-корпорации» до «корпорации-страны». Государство сохраняется, но все больше превращается в инструмент доминирующей в данный момент части «национальной корпорации». Административный номенклатурный класс со всеми изгибами переживаемой агонии перерождается в этих условиях в нечто иное или уходит в прошлое.

Уходит в прошлое и абсолютное доминирование буржуазии, которая владеет собственностью, средствами производства. Реально распоряжается этим хозяйством другая структура (иногда обе функции совмещаются в одном лице, но от этого не перестают быть разными) — новый класс управленцев и стратегов, четвертое сословие, новый интеллектуальный класс. И этот процесс захватывает как экономические, так и трансэкономические пространства. Обустраивается дополнительный, транснациональный этаж глобальной социоструктуры, интегрирующий разнообразные творческие прорывы: от новаций в синтезе традиционных видов производства, до освоения призрачных предметных полей виртуальной вселенной и последовательного обустройства футуристических ландшафтов.

Что такое новые предметные поля, до поры не знает никто, кроме тех, кто их видит. А затем осваивает. Поэтому, если вы увидели золотоносную делянку (неосвоенную нишу) и не ошиблись, позвав друзей на открывшийся Клондайк, то вы создаете предприятие, которое как денежное древо начинает осыпать компанию «денежками с неба», качая их «из воздуха». И чаще всего подобные предприятия расположены как раз в «воздушной» или как ее принято сейчас называть — «виртуальной» сфере: в области нематериального производства, переживающей глобальную экспансию, в том числе в симбиозе с традиционными отраслями экономики.

Когда-то это называлось кастовостью. Затем сословностью, потом классовым чувством. Как будет называться в дальнейшем — посмотрим, симпатией, скажем так. Сегодня некоторые эффективно действующие предприятия так и организуются по типу симпатии основных компаньонов и распадаются с разрушением этой гармонии, этого нематериального, но веского основания. Тип ресурсов, на которых базируется подобная организованность, весьма многообразен. Конечно, финансовые активы важны, но также важны и ресурсы социальные, интеллектуальные, человеческие, символические, культурные. Сумма обладания учитывается конъюнктурным универсальным интегралом — уровнем капитализации компании, главными компонентами которой постепенно становятся устойчивость и перспективы роста.

Это также креативность, которая подтачивала и разрушала наследственную сословность, пережившую свой век еще во время прежней волны социального переустройства мира. Однако проникшую затем и в среду буржуазного общества. Меритократия уничижает статус наследников, сейчас гений, вылезший из глиняной хижины, может либо погибнуть в уличной драке, либо занять подобающее место в Новом мире — раньше подобная карьерная траектория было экзотична и маловероятна. В (пост)современном мире не так уж редки ситуации, когда в организацию, причем с пиететом, приглашают человека, обладающего всего лишь даром, порой кроме этого дара не имеющего и копейки за душой. Но если дар уникален — а им может быть не проросшее или только прорастающее бобовое зернышко, дающее шанс достичь вожделенных небес, — то будущность личности, да и компании, да и всего мира оказывается связанной с экзистенциальным выбором носителя дара. И кто-то будет стараться умыкнуть подвернувшиеся под руку сокровища с небес на землю, а другой приживется на незнакомых делянках «воздушной Лапутании».

Личность, обладающая творческой потенцией, резервами духа, владеет в современном мире отнюдь не медным грошиком. А, кроме того, head-hunters ищут ведь не просто людей творческих, коих вроде бы пруд пруди (если бы так, ищут, конечно, причем с высокой степенью конкурентной борьбы), но, скорее, поводырей в будущее. Ибо есть особые точки, невидимые для мира, для мирских глаз, для функционального зрения, но которые современные Гомеры-слепцы каким-то образом ощущают, и тогда их песни слушают внимательно, поскольку мир находится в кризисной ситуации, — я имею в виду, конечно, не только экономику.

VII
Впрочем, и в экономике далеко не все обстоит благополучно. Скажу напоследок по данному поводу буквально несколько слов, хотя это и не тема сегодняшнего разговора. Сейчас производительность капитала в ряде отраслей экономики США упала до уровня чуть ли не конца XIX века. Серьезные проблемы с производительностью капитала в американской экономике наметились еще где-то с конца 60-х годов. При этом ВВП страны увеличивается. Но за счет чего, если не производительности капитала? Ответ выходит за рамки темы и не слишком прост: растет ВВП преимущественно за счет внешнего притока капитала, за счет глобальной ренты и за счет серьезной, но отнюдь не всегда видимой миру сверхэксплуатации.

Сошлюсь на личные впечатления и несколько разрозненные наблюдения: в 50-е годы я проживал в США, поэтому мне памятна протестантская Америка Эйзенхауэра и праздника Рождества, Америка с собственным домиком, неработающей женой, тремя детьми. Сейчас прежний стандарт разбит физически и морально — сокрушен образ, осмеяны ценности. В результате вы все чаще видите другую страну (особенно на экранах телевизоров)… Тут многое можно было бы сказать, однако регламент выступления, кажется, приближается к концу. И все же. Мир капитализма, мир протестантской системы ценностей переживает системный кризис. Человечество входит в иное состояние, открывая пространство, для которого у нас нет пока ни адекватных ярлыков, ни ясных концептов (если не считать все эти «пост» и «нео»). Начинающаяся эпоха обладает собственной системой ценностей, историческим целеполаганием и доминирующим субъектом.

Так что выступление мое в значительной мере содержало скорее развернутые вопросы — правда, отобранные по некоторому ранжиру и выстроенные в определенной логике, — однако далеко не на все можно получить сегодня ясные ответы. Но вкус перемен ощутим, он как песок перед бурей на губах. За более же подробными рассуждениями и частично ответами (более подробными, но все равно неполными) отсылаю к своей вышедшей недавно книге «Люди воздуха, или кто строит мир».

И последнее. Коль скоро время монолога столь близко к завершению, хочется, напоследок рассказать нечто яркое. Поделюсь байкой, которую нахожу весьма выразительной и потому — увы! — рассказываю далеко не в первый раз. Кто слышал — пусть потерпит и простит. Итак, в середине девяностых годов, в Сан-Франциско, в знаменитом отеле «Фермонт» собирался Global World Forum, мероприятие, объединяющее элиту мира. У этих встреч весьма жесткий регламент — пять минут на выступление, независимо от персоны. Правда, в рамках форума проходили еще и семинары. И вот об одном из таких мини-семинаров я хочу рассказать буквально в нескольких словах (чужих).

Дискуссия происходила между Дэвидом Паккардом, одним из создателей компании Hewlett Pakkard, и Джоном Гейджем, основателем компании Sun Microsystems. Дэвид задет вопрос: «Джон, сколько человек тебе нужно для организации производства?» Джон, задумавшись секунд на 15, отвечает: «Шесть, может быть восемь». Тогда ведущий дискуссию Рустем Рой решает обострить дискуссию и спрашивает: «Джон, а сколько же людей реально работает в корпорации?» Следует мгновенный ответ, на котором я заканчиваю свое выступление: «Шестнадцать тысяч, но они, в основном, являются ресурсом для рационализации».

Благодарю за внимание.

Вопросы:
Виталий Лейбин: Первый вопрос задам я. Вопрос с долей недоумения. Вроде бы понятно, что есть некий класс, так называемые «люди воздуха», который сейчас вроде бы должен быть правящим. У меня такой вопрос: что можно с этим утверждением делать? Какие дальше могут быть предложения с этими людьми воздуха? Как именно они будут править? Как они станут правящим классом? Как там быть или туда попасть? Или не надо там быть? И в каком смысле это класс? Ведь вы сами сказали, что не в том смысле, что пролетариат. У пролетариата же были идеологи, которые вроде работали головой. Но социальное движение произвели не они. Такой вот вопрос на понимание.

— Мне кажется, это не столько вопрос, сколько конспект позиций для продолжения разговора. История телеологична и несет в себе некий геном, иначе говоря, внутреннее целеполагание, динамичную организацию. Одновременно она есть деятельное пространство — результативное пространство проявлений свободы человека, протянувшееся во времени и перманентно перестраиваемое жилище людей: существ, которые потенциально обладают практически абсолютной свободой. Взлететь я, пожалуй, перед вами все-таки не смогу, но вот на многие другие неординарные поступки — как в личной, так и в общественной жизни — думаю, и я, и вы способны, мы ограничены лишь законами природы, своими способностями, избранным образом поведения и социальными нормами.

Возможно, индусы ощущали некое целостное, нерасчлененное свойство, какое-то очевидное для них — как реальность и как позиция — фундаментальное качество человеческой природы, когда создавали систему варн, выстроив, в конце концов, подобие сословного (мегалитического или металлического) лабиринта истории. Впрочем, универсальный «металлический счет» засвидетельствован и у других древних народов; счет, неизменно ведущийся от золотого века к веку железному. История имеет своеобразную целостность — как непрерывность и как призвание (путь) — она имеет структурность, отраженную также в синхронной по своей внешней сути карте сословий, а еще точнее — в ее эстафете, в препонах и в переходах, которые мы, люди, преодолеваем, называя подчас эти трансформации революциями. История напоминает мне ген, состоящий из двух совмещенных в единую структуру спиралей: инерции исторических событий и абсолютной свободы человеческой личности.

Приход нового класса к власти в каком-то смысле неизбежен. В каком-то смысле он еще грядет, в каком-то — уже произошел, в каком-то смысле этот класс прикоснулся к рычагам власти еще в прошлом веке. Боюсь, однако, у нас не вполне совпадающее представление о природе данного класса. Это, конечно, не пролетариат, как бы его ни толковать. В своем выступлении — лекции — беседе, называйте, как хотите, я стремился показать, что в истории не угнетенные наследуют угнетателям, но одна социальная реальность, одна социальная страсть, сменяет в качестве господствующей другую.

Я пытался показать, что та номенклатура, которая пришла к власти Советской России — уже была своеобразной, «неандертальской» если угодно, версией нового класса, который, как я выразился в докладе, «сломал буржуазию об колено». Я хотел показать, что события и перемены, происходившие в начале ХХ века в корпоративных государствах Италии, Германии и ряде других стран — также были достаточно жестким «ломанием буржуазии», иначе говоря, особой версией социализации управленческой культуры. И, наконец, то, что происходило в ходе революции менеджеров и восстания элит, также является чем-то более значительным, нежели просто управленческая революция (нечто, имеющее непосредственное отношение к вопросу о власти): социальная трансформация, которая ставила простых собственников в крайне неудобное положение и, перетасовав очередной раз карты истории, передавала бразды правления в другие крепкие руки.

Эта новая «сдача карт», эта борьба продолжается, она не закончилась в XX веке, конфликт разворачивается не только между старым третьим и новым — четвертым сословиями, классовый конфликт пробуждается теперь внутри самого нового класса. Конфликт, который частично отражает то, о чем Вы говорите, ибо в обновленной социальной среде («постиндустриальной») есть, конечно же, свои эксплуататоры и свои эксплуатируемые. Но существует также другое, «онтологичное» измерение конфликта (которое является отчасти предметом сегодняшнего разговора), как существовало оно в свое время в коллизиях между буржуазией и аристократией. Буржуазией, шедшей на конкордат с прежним правящим сословием и одновременно резко и драматично противившейся подобному союзу, считая его «нечестивым», предощущая историческую перспективу собственного деятельного пространства. Так уж сложилось, что новые люди обрели тогда обширный земной континент для реализации амбициозных планов: так второе, мощное дыхание буржуазному миру дал Новый свет. Но и нынешнему новому классу второе дыхание дает виртуальный континент «воздушной Лапутании» — транснациональное и постиндустриальное измерение прежней реальности.

И еще раз скажу, коль снова возник этот вопрос: не пролетариат был историческим оппонентом буржуазии. Скорее уж он был ее симбиотическим союзником, их отношения можно было утрясать — правда, асимметрично — в рамках единой социальной реальности. Это внутренние, по-своему «семейные» (симбиотические) отношения, со стрельбой и поножовщиной, такое в семьях случается.

Аналогичный в определенном смысле конфликт был, скажем, у Спартака с теми, кто владел Спартаком, и у крестьянина с феодалом. Но наряду с неискоренимой тягой человека к свободе это были также симбиотические отношения внутри единой системы. И восстание Спартака, вопреки несколько странным утверждениям Сталина, нисколько не пошатнуло состояние Римской империи. Не исключено, что даже укрепило. Да и феодал не выкачивал последние соки из крестьянина: он охранял его поля, и когда приходили внешние силы, то надевал на себя металлические бляшки, брал в руки острый предмет и порою платил за свою «праздную» жизнь кровью. («Праздная» жизнь, в которой дети определенного сословия с малых лет волочили по земле края кольчуг, ходили в доспехах, привыкая к бремени, наращивая мышечную массу, быть может, для весьма короткой жизни и схватки, а мы теперь удивляемся — какие люди в прошлом были маленькие, столь крошечны многие латы и коротки кольчужки: думая так, взгляните лучше на размеры боевых мечей средневековья.)

В древних языках, да и в русском тоже, существуют разные слова для обозначения обременяющей деятельности, скажем, слова: «работать» и «трудиться». Вот одни и работали, а другие занимались ратным трудом. Было разделение функций, которое в том или ином виде присутствует в каждом обществе. Есть оно и у пролетариата с буржуазией. Когда буржуазия сильнее, пролетариат работает 24 часа в сутки. Когда пролетариат сильнее, образуется социальное государство.

Однако важно понять другое: в какой-то момент в рамках общества возникает зародыш совершенно иной социальной конструкции: контробщество. Именно об этом писал Огюст Кошен, — его слишком часто неправильно читают и понимают. Об этом же рассуждал Фернан Бродель, у которого есть весьма яркое рассуждение на тему, я привожу его в «Культуре смерти», рассуждение о том, что выбраться из ада, если и возможно, то только не в одиночку. Должна образоваться группа, — и, если уж проводить параллели, можно определить данную метафору как вариацию на тему «философии великолепной семерки» (вспомним, кстати, слова Джона Гейджа).

Итак, прежде чем на поверхность выходит социальная революция — в бархатном либо стальном, оранжевом или красном обличье — образуется контробщество, которое можно в свою очередь разделить на подгруппы, реализующие два типа отношений с обществом предшествующим. Одна, проводя перемены, идет на исторический компромисс, создавая симбиотическую конструкцию (в нашем случае с третьим сословием, корпоративным капиталом). И такой конкордат был действительно создан, породив масштабную финансовую и информационную «новую экономику» как динамичную химеру, наполненную внутренними, плохо разрешимыми, если вообще когда-либо разрешимыми, противоречиями. Но одновременно кристаллизуется вектор трансформации — «авангард класса», который несет исторический message, постигая собственную миссию, имея свое видение будущего, оригинальный социальный горизонт. Так исполняя свое историческое предназначение, новый класс строит новое общество.

Любое новое общество до времени его утверждения мы знаем весьма плохо: лишь как модель, как проект, как некий образ. Истинная новизна по определению революционна, политически преступна и как минимум неполиткорректна, поскольку переворачивает прежний порядок вещей, а вовсе не улучшает его. Она по-новому прочитывает старые истины, находя неожиданные обертоны и невидимые прежде повороты. И посему создает определенные трудности для открытого, полноценного и корректного обсуждения. Она, если можно так выразиться, есть проекция, скорее, из будущего, нежели из прошлого. Но кто любит задавать по настоящему острые вопросы, тем более потрясающие основы миропорядка? Власть предержащие, пожалуй, меньше всех… К тому же — такая социологическая деталь — люди, занимающиеся интеллектуальным трудом, как правило, принадлежат к той или иной организации, корпорации, работают на нее, преследуют ее цели, и посему связаны определенными обязательствами.

Вопрос из зала: Я один из постоянных участников клуба «Постмодерн и современная история» в Сахаровском центре. Мне представляется, что административные и номенклатурные структуры все-таки остаются крепостью, пусть и архаичной. Тем не менее, я исповедую идею глобальной интеллектуальной кооперации. Вытекает ли из той социо-культурной картины, которую Вы нам сегодня представили, что новый интеллектуальный класс, наконец, вырвется из административно-номенклатурных пут, и приобретет самостоятельное значение, собственную культуру, и, может, превратится даже в принципиально новый этнос?

— Что касается конфликта с административно-номенклатурными структурами — прежним правящим слоем, первоначальным, или как я уже его обозначал: «неандертальским» предком нового класса, — то, согласен: это крепость, но как Вы сами отметили, крепость архаичная. Да, новый интеллектуальный (слово это прочитывается в контексте данной «антропологической» схемы примерно так же, как оппозиция homo neandertalicus vs. homo sapiens) класс постепенно приобретает самостоятельное значение, рождает собственную транснациональную культуру… Что же касается этноса или развития темы иных квазиантропологических трансформаций — то это уж очень сильное утверждение. Хотя, надо сказать, время от времени, слышатся подобные обертоны, когда речь заходит о психофизиологической и симпатической принадлежности к тому или иному сословию, и, в частности, об узнавании представителями нового класса друг друга по каким-то невидимым миру признакам… Но сама тема — одиозна.

Перед глазами у нас живой мир XXI века — весна 2005 года. Не так давно прошла война в Ираке, состоялись российские выборы, мы наблюдали борьбу демократической и республиканской партий в США, видели, как побеждала «оранжевая» революция на Украине… развивалась масса других динамичных процессов. Мир, безусловно, меняется. Мы наблюдаем, как выстраивается трансграничная по отношению к прежнему социуму структура, созидаемая при деятельном участии различных сил, преследующих разные цели, руководствуясь подчас противоречивыми интересами.

Современный человек весьма любит схемы и модели. Интересно было смотреть в течение прошлого года, как CNN периодически рисовала свои «кружки и стрелы» — гистограммы пожертвований в избирательные фонды президентской кампании США: т.е. какие группы финансирует ту или иную партию — ВПК, нефтяные компании, хай-тек, финансовые магнаты. Из множества сведений что-то, конечно, прочитывалось… но так ли пишется будущее? Наверное, и так тоже, однако это его оперативно-тактическое, полевое пространство. Стратегия обретается, постигается и реализуется, пожалуй, несколько иначе.

Человечество осуществляет уникальный мегапроект, называя его историей, а уж какой она оказывается «на практике», зависит — как ни тривиально это звучит, ну просто первостатейная банальность! — от самих людей, т.е. от нас с вами. Мне вспоминается фильм «Начало», где героиня Чуриковой — Жанна д’Арк отвечает на тезис инквизитора, убедительно доказывающего, что человек гнусен и гадок. Да, гнусен и гадок, соглашается Жанна. Но этот насильник в латах, в момент, когда повозка несется на ребенка, он выталкивает дите, полагая тело под колеса, и либо умирает — что в те века, скорее, благо — либо становится калекой, что, наверное, было гораздо хуже…. Человеческий выбор свободен и в своей свободе — прихотлив, как и судьба истории. Случаются, однако, моменты истины, позволяющие постигать истинное, хотя и скрытое флером повседневности положение дел.

Идеальное общество вряд ли когда-либо восторжествует на этой земле, поэтому новый интеллектуальный класс — просто влиятельный, возможно со временем чрезвычайно влиятельный, социальный актор. Но и на делянках «звездной Лапутании» будут обретаться свои хищники и эксплуататоры, хотя станут ими со временем совсем не собственники средств производства, а владельцы или умельцы чего-то иного… Однако ж это так, эмпиреи.

Виталий Лейбин: В каком смысле это класс? Я хочу понять, не находимся ли мы в некоторой логической ловушке? Допустим, что мы в XIX веке, или в конце XVIII, провели наблюдения, что очень большое влияние на мировую историю оказывают люди типа Руссо, а потом еще Маркс. И говорим, что они придут к власти. Или они являются единым классом? Но это утверждение имеет налет банальности, потому что, конечно, всякие настоящие силы во все времена имеют внутри себя каких-то управленцев или каких-то идеологов. Почему это один класс? Что делает их одним классом?

Можно, конечно, обсуждать тему постмодернизма в «оранжевой революции», но тогда я должен понять, что дает это обсуждение для ее понимания? Потому что если я возьму исторический раскол в качестве рамки, то я уже начну что-то понимать. Потом я возьму рамку демократизации — буду что-то понимать. Про бандеровцев узнаю — начну что-то понимать. А что я пойму про Украину, пользуясь инструментом «людей воздуха»?

— Виталий, я лучше от Руссо, чем от Украины, о ней я косвенно — «между строк» — что-то уже говорил. А понимать явления можно, кстати, по-разному: конъюнктурно, ситуационно, т.е. как сложившуюся на основе имеющихся факторов и влиятельных в данный момент сил ситуацию; и стратегически, т.е. как вектор долгоиграющих тенденций, которые будут постоянно разрывать сшитый не по их меркам кафтан, принуждая гомонящее вече прислушаться к своим устремлениям.

Но если я правильно уловил логику, то вопрос в том, что именно объединяет постиндустриальный люд, утверждает его единство, творя единое властное тело, в том числе и экономическое? И как это сообщество, а не только деятельность ярких одиночек, подчас опережающих свое время и включенных в иные классовые коалиции, влияет на происходящие в мире события? Именно, не в качестве отдельных гениальных личностей, а как сообщество. В общем, следовало бы прочитать еще одну лекцию, но, наверное, более последовательно и с обязательной привязкой к текущей реальности.

Мысль, конечно, инструмент, используемый в прикладных, в том числе социальных целях. Новизну хочется применить к широкому кругу проблем, ибо она дает шанс обнаружить нечто существенное. Вопрос лишь в том: действительно ли это актуальная новизна или же искусственная схема, второпях сшитая на живую нитку? Когда называются такие фигуры, как Руссо, Маркс — да, мы видим, процесс кристаллизации четвертого сословия происходил в каком-то смысле одновременно с процессом восхождения к власти сословия третьего, но как некая сопутствующая тень, ибо буржуазия на деле уже пришла к власти, еще даже до событий Великой Французской революции. Да и вообще события во Франции были продолжением исторического тренда, уже ярко проявившегося к тому времени в Англии и Соединенных Штатах. Время же сословия четвертого еще не наступило.

Революция как бы сертифицировала и легитимировала сложившееся в недрах общества положение вещей, причем совершала это подчас в символической форме. Когда по Версалю шли Генеральные Штаты, то часть депутатов шагала в деревянных башмаках, подчеркивая тем самым свой статус. Там даже натуральный крестьянин был, Жерар, кажется, его звали («человек честный, от природы рассудительный, но безо всякого образования»). Тем не менее, реальная власть была не у крестьян, и уже не у аристократии. Поэтому-то и собирались Генеральные штаты, ибо с одной стороны нарастал кризис прежней социальной системы, а с другой — бурными темпами развивалось материальное, техническое производство, росли мануфактуры, были внушительные ресурсы, которыми распоряжался новый класс тех времен, а у класса прежнего ничего этого, практически, не было, кроме символики власти и некоторого ее инструментария.

Сейчас в мире совершается нечто похожее. Материальные ресурсы сами по себе, вне соответствующей инфраструктуры, сетей и работающих систем обесцениваются. Приведу разговор с одним известным московским экономистом. Я сказал, что капитализация некой корпорации составляет 28 млрд. долларов. Он ответил: «Как же так? Эта компания стоит несколько сот млрд. долларов!». И был по-своему прав. Точнее, определенная правота была у нас обоих. Только я говорил о капитализации, а он говорил о бухгалтерской стоимости основных фондов. Но кого волнуют основные фонды, если они лишены ликвидности и не поддаются залогу (либо уже заложены и не один раз)? Возможно, их даже не примут в металлолом — т.е. за это придется платить отдельно. Ну а месяца через три после разговора заглянул я как-то в Интернет и увидел, что капитализация упомянутой фирмы составляла уже 24 млрд. долларов.

Физические ресурсы и нематериальные активы, энергия и финансы — вот поле схватки, базовые траектории двух сил в экономике, хотя, конечно же, держатели ресурсов, будучи существами по-житейски разумными, сплошь и рядом действуют симбиотически. И, тем не менее, их качественное разделение нарастает. Специфика же исторической ситуации состоит в возникновении совершенно иной инфраструктуры общества, в меняющемся характере общественных связей, в обновлении контекста социального действия. Новый интеллектуальный класс создает, конечно же, не романы и не поэзию, а высокие геоэкономические и геополитические технологии. Тут я несколько упрощаю картину, без доли метафизики (и особого рода поэзии) она, конечно же, неполна, зато становится более выпуклой и внятной.

На сегодняшний день в экономической практике, к примеру, существует весьма экстремистская точка зрения: капитализация предприятия измеряется и зависит от качества критической суммы контрактов с основными сотрудниками. В общем, это та же модель Гейджа или схема «семерых самураев». Если у корпорации есть эти критические шесть-восемь сотрудников, у нее есть будущее. Если таковых нет, то будущее ее проблематично.

Но это, повторю, на сегодняшний день экстремистская форма оценки капитализации, потому что, несмотря на то, что определение капитализации «поплыло» и ее сейчас крайне трудно оценить, все же работают прежние экономистичные схемы. Ну конечно уже не по формуле «сумма стоимости акций, котирующихся на рынке» (ибо при этом не учитывается ни блокирующий пакет, ни контрольный, ни интегральность предприятия). Арифметика сейчас не работает. Но сложности возникают и с алгеброй, к примеру, с таким устойчивым показателем, как чистый доход предприятия за вычетом разных обременений. Сейчас успешно капитализируются и продаются предприятия с нулевой и даже отрицательной доходностью. Например, в сфере СМИ. Ибо помимо финансового капитала, заметную роль приобретают другие активы, не один раз называвшиеся в течение сегодняшнего вечера: человеческий капитал, интеллектуальный капитал, социальный капитал, символический… Для России их роль в активах корпорации — столь очевидная ситуация! Социальный капитал — скажем так (неизбежно упрощая ситуацию), — сумма связей, которыми обладает корпорация. Дефицит этой составляющей может привести, причем весьма быстро, к очень серьезным проблемам… Капитал символический — тот авторитет, которым организация обладает и который также выражается в нематериальных активах: брэнде, доверии клиентов, образе устойчивого будущего и так далее…

Однако все это только пролегомены — подход к истинной проблеме. По настоящему большие деньги сегодня не зарабатываются на рынке, они придумываются, организуются или крадутся: это деятельное пространство глобальных пропорций и есть высокие геоэкономические технологии — алгоритмы системной организации возможностей и ресурсов универсального рынка. Для того чтобы изобретать их и управлять ими требуется весьма непростой интеллект: «новые деньги», глобальный долг, страхование национальных/региональных/планетарных рисков (точнее, управление ими), деструктивная и парадеструктивная экономика. Все это реализация неких открывающихся возможностей, обновление крови, драматичный комплекс социальных устремлений в компромиссной и консенсусной сфере экономики, от которой большинство людей психологически не может оторваться, будучи связано проблемами потребления. А ведь за открывшимися дверями существуют необъятные «хрустальные» сферы, пришедшие в движение в соответствии с изображением на известной средневековой гравюре: трансэкономические поля, социальное и культурное проектирование, цивилизационные и мировоззренческие «высотные границы»… тут я умолкаю.

Вернусь лучше к байкам. Постепенно основная прибыль начинает поступать из принципиально новых источников, а «дымящее» отправляется в Китай. Постепенно Китай начнет делать все материальное для всех. Делает Китай, а продает потребителю в той или иной форме — не всегда Китай. Я побывал в таких разных странах, как Киргизия и Западное побережье США. Купил дочке и там, и там куклу Барби: в США она стоила 12 долларов, а в Киргизии — 1, хотя и та, и другая были made in China, и упакованы они были в одинаковые коробочки.

И все же основной инновационный ресурс — это не технологии, не информатика, а креативность, открывающая новые поля деятельности. Даже управленческое умение — устаревающий, ибо комплементарный по отношению к творческому дару ресурс (правда, здесь также обнаруживаются новые поля деятельности, связанные, к примеру, с действиями в условиях неопределенности, критичности (сложности) или с управлением рисками и хаосом). В мире, переживающем столь титанический сдвиг, назревает конфликт между профессионализмом и компетенцией, между образованием и пониманием, порождая массу проблем. Будучи хорошим профессионалом, вы можете оказаться совершенно некомпетентным в (пост)современном мире. «Как так, я же закончил все высшее, что можно было закончить, а Вы говорите, что я некомпетентен!» А руководитель отвечает: «Да, Вы очень хороший профессионал, но лучше бы Вам заняться преподаванием».

Петр Иванов: У меня несколько вопросов. Во-первых, не совсем понятно, почему именно в наше время важно выделять данный класс, неужели не существовало абсолютных аналогов в любые прошлые периоды. И второй вопрос: чем этот класс принципиально отличается от интеллигенции? Почему это важно выделять именно как класс, а не как межклассовую прослойку по Марксу?

— Аналог существовал действительно во все времена, но, во-первых, в различном социальном качестве и, главное, в различной среде. Интеллектуальный слой — это профессиональная функция, к примеру, литератор или консольери; и параллельно — это социальная позиция, определенный статус в обществе, в свою очередь во многом зависящий от состояния самого общества, от состояния (сложности) социальной среды.

Профессиональная функция — более-менее постоянна, стабильна, социальный статус — транзитен. И, повторюсь, тесно связан с состоянием общественной среды. Изменение среды играет решающую роль, без нее все вырождается в дурную бесконечность. Не надо только оценивать это понятие чересчур материалистично, это может быть и нечто подобное «восточному ветру» Мэри Поппинс, т.е. ощутимой переменой Zeitgeist`а.

Правящий слой меняет время от времени свою консистенцию, но принцип его доминантных позиций, естественно, сохраняется, даже если к власти приходит иная группа. Наверное, чтобы оттенить специфику рассуждения, следовало бы ввести в разговор, помимо упомянутого Вами Карла Маркса, таких авторитетов в данной области как Гаэтано Моска (правящий, политический класс) или Уилфреда Парето (теория элит, основанная на «психических предиспозициях»), т.е. людей строящих социологические схемы в данной области на совершенно иных основаниях. Сейчас, кстати, начал выходить журнал под названием «Политический класс». То есть власть, конечно, всегда сопряжена с интеллектом, но будучи также тесно связанной со всякими «львами» и «лисицами», она тяготеет к вырождению и стагнации, карая с какого-то момента «отличников» даже в своей собственной среде. Ответ же на вопрос, поставленный Вами подобным универсальным образом, лежит больше в практической плоскости: намеки на него — в формулах соподчиненности, эффективности симбиоза, осмысленности/бессмысленности перемен. Но сам факт «существования аналогов» — это, конечно, трюизм…

Петр Иванов: Извините, а почему именно «новый политический класс», если он существовал во все времена?

— «Политический класс» не моя сегодняшняя тема, это слишком общее (обобщающее) и неопределенное понятие. Он-то как раз существовал «во все времена» в том смысле, что интегрирует понятие всяких носителей власти, этого вечного «правящего слоя», но ведь нас интересует, кажется, прямо противоположный вопрос — динамика внутри слоя, смена исторического гегемона, становящегося со временем правящим классом, качественно изменяя его состав. Ведь и Гаэтано Моска, создатель теории политического класса, предвидел ограниченность «имущественной элиты» во времени и неизбежность ее замены иным деятельным актором в роли правящего класса. Применительно к (пост)современности я говорю о «новом интеллектуальном классе» Говорят, у меня гротескное чувство юмора, возможно, оно тут каким-то боком проявилось.

Сервилизм же интеллектуала по отношению к правящей структуре существовал всегда. Наступает, однако, время, когда люди, обладающие определенным набором качеств, причем, не сводимых к интеллекту (тут и амбициозность, и креативность и быстрый управленческий ум, и еще ряд качеств, составляющих особую интегральную ценность), перестают верноподданнически обслуживать иную страту. Другими словами, обслуживание и взаимодействие сохраняются, но трансмутируют в нечто иное по мере изменения среды, которое данная страта по своему инициирует и подталкивает — вот, пожалуй, в чем уголек. Подчас это как-то связывается со снобизмом и клановостью…

Когда-то интеллектуалы «обслуживали», допустим, фараонов или императоров или генсеков, чей мир был очень инертен. Затем они ощутили императивность и достижимость собственных целей, усилилась враждебность к прежнему порядку вещей, обозначилась возможность продвижение общества к новой высотной границе. И соответственно страта действует уже как клановая (классовая) целостность, в которой по ходу дела к тому же кристаллизуются, проявляются собственные нестроения и катаклизмы. Серьезный удар, вызывающий не менее серьезный раскол способна вызвать, к примеру, резкая архаизация среды, ее «обратный бег», обилие рекурентностей в состоянии социума. Однако нестроения резко обострятся и тогда, когда класс почувствует себя победителем, прямым источником власти (причем обе коллизии могут произойти по времени в одной исторической точке). Но не менее драматичная коллизия может случиться и по ту сторону постиндустриального барьера — в мире, где основной формой социальной организации станет власть без государств (или «поверх государств»).

Пока же «мыслящее сообщество» видимым образом разделено, создавая усилиями классовых компрадоров симбиотическую структуру с элитой Старого мира, а радикальные футуристы («свободные радикалы» системы) шаг за шагом раздвигают прежние и утверждают новые границы социальной среды… В Новом мире, однако, основная масса и футуристов, и ренегатов будет обречена обслуживать не столько буржуазию, быть может, прозябающую к тому времени где-то на задворках лапутанской Амазонии, сколько собственные верхи (часть себя). И сражаться им придется с какого-то момента не с буржуазией, а с самими собой (с частью себя). Да и кем была когда-то буржуазия? Простой совокупностью жителей города, бюргерами. А третье сословие, как уже вспоминалось, включало на определенном этапе, пусть символически, даже крестьян и «козыряло» — если так можно выразиться — деревянными башмаками. Впрочем, если не ошибаюсь, была еще особая манера носить шляпы — с опущенными полями.

Итак, с какого-то момента новый класс начинает сражение за общее будущее для себя, а затем продолжит его в ходе социальных и иных размежеваний, внутри себя. В форме конфликта между прежней номенклатурной стратой и новой управленческой культурой арьергардные, но от этого не менее жестокие бои протекают не один год. Но разве не так происходило в ходе всех революций, пожиравших своих отчаянных и отчаявшихся детей?

Теперь о втором Вашем вопросе: «чем же этот новый интеллектуальный класс принципиально отличается от интеллигенции?». Вопрос на самом деле непрост, ибо здесь двусмысленное понятие используется для двусмысленного же определения: в новом классе интеллектуальность трактуется весьма специфически и ни в коей мере не романтически. Обратимся к истории и сути вопроса. Интеллигенция — российское понятие. Она выросла из той части общества, которая имела низкое происхождение (являясь не аристократией, не дворянами, а «разночинцами») и не допускалась к верховной власти. Другими словами отдельно существовало высшее чиновничество, и где-то, нередко на социальных задворках ютилась интеллигенция.

Сейчас многое забылось, поскольку в России прошлого века заметно изменилось отношение к данному понятию (равно как и к богеме). В советское время люди привыкали к слову «интеллигент» (да и «артист») как к уважительному званию, в то время, как в предыдущий исторический период оно было не то чтобы оскорбительным, но несколько пренебрежительным. Я думаю, если бы к некоторым из признанных (сейчас) интеллигентов того времени так обратились, то они, не исключено, были бы отчасти смущены и совсем по иной причине, нежели в ХХ веке. Интеллигентом являлся более-менее образованный человек, находящийся на распутье, не нашедший «настоящей» дороги в жизни, и потому занимающийся не вполне уважаемым делом, живущий отчасти в мире фантазий. Тут есть некая параллель с актерским сословием (и с отношением к данному сословию), т.е. интеллигенция состояла преимущественно из людей, которые занимались специфическим обслуживанием, порой — развлечением (вспомним тех же шудр), и которых власть имущие или просто чиновник время от времени вызывал «на ковер». Подобная практика плавно перетекла и в советскую действительность, но эта ее специфика — самостоятельная тема.

А вот смешение этих двух групп: интеллигенции и богемы в единую амальгаму (были в этом «алхимическом» составе еще и спортсмены) при отсутствии моральной оппозиции власти и наличии сергианского клира (соответственно — вакантности социальной позиции «совести нации», занятой со временем диссидентами) привело к предельной химеричности результата, если взглянуть на ситуацию с позиций культуры Российской империи. Вспомню сейчас лишь один пример, но очень уж характерный, поскольку сдержит в себе явный гротеск: не столь уж давний спор в верхах по поводу награждения Аллы Пугачевой — то ли орденом «За заслуги перед Отечеством» высшей пробы, то ли орденом Святого Андрея Первозванного «с лентой, звездой и бантом»…

Западный же интеллектуал — совершенно иная социальная категория, имеющая иное происхождение, заметно отличное от российского и советского. Западноевропейский школяр, метр, гуманист имеет совершенно другой генезис. Интеллектуал ведет свое происхождение от особого средневекового городского клирика, «приватизировавшего» ментальную сферу деятельности и создавшего со временем грандиозную образовательную, интеллектуальную и социальную (производственную) инфраструктуру. Иначе говоря, обустроившего специфическую нишу деятельности, которую на сегодняшний день мы можем определить и как постиндустральное производство, и как виртуальный/интеллектуальный мир. Короче говоря, в среде (пост)современности эта карта оказывается козырной.

Клирики-интеллектуалы составляли определенное цеховое и корпоративное сословие, добивавшееся расширения своих полномочий и привилегий. Студент, школяр — было достаточно высоким званием, а обучение — дорогим процессом. Студент, приходя в университет, являлся уже по-своему образованным человеком: например, он непременно владел латынью (иначе бы просто не смог учиться). Это, кстати, способствовало транснационализации сословия — и даже само слово университет происходит от понятия «сумма землячеств», ибо университеты были интернациональными, и преподавание долгое время велось повсюду на одном и том же языке.

Чему же обучался человек в университете на факультете свободных искусств (т.е. не медик, не юрист, не теолог)? Двум комплексам знания: тривиуму и квадриуму. Тривиум — это грамматика, диалектика (логика), риторика. Иначе говоря, искусство ведения диспута, культура мышления, политичность и политес. Если человек умел вести диспут, он входил в определенное сословие, ибо знал, как поддержать рафинированный разговор/профессионально выстроенный дискурс. Помимо этого изучались еще четыре науки (квадриум): арифметика, геометрия, астрономия, музыка. Таким образом, выращивалась страта, которая занимала впоследствии управленческие, хотя и не всегда властные позиции.

Продвинемся, однако, далее по извилистой тропе истории. Когда мы начинаем разбирать, скажем, события и деятелей Великой Французской революции, то видим, сколь неоднозначной была социальная и политическая ситуация. Неужели люди в деревянных башмаках или даже владельцы мануфактур проектировали Генеральные Штаты, плели политическую интригу, к примеру, приведшую к казни Людовика XVI? Все это совершалось преимущественно судейскими и литераторами. Уже тогда слой данный выступал не просто как прослойка: у него появлялись и проявлялись амбиции класса — в этом был драматизм ряда коллизий тех дней. Подобные амбиции, правда, были смяты императором, восстановившим прежнюю, сословную структуру общества. Между тем та структура общества, которая выстраивалась до Термидора и Наполеона, была для своего времени футуристичной. Недаром ее опыт изучался вновь и вновь при очередном социальном потрясении. В том числе ситуации/персонажи, чьи лики навязчиво проглядывали в проектируемых утопиях и реализуемых антиутопиях, указуя на пульсирующий алгоритм исторического преображения в мирах следующих столетий…

Что такое интеллектуал в современной корпорации? Это весь управленческий корпус с особыми точками напряжения и лидерами, устремленными в неизвестность, т.е. персонами, опознающими будущее состояние общества и рынка. К примеру, вице-президент по вопросам стратегии, который подчас получает максимальный оклад в корпорации, определяя предметное поле деятельности на ближайшие лет десять, и от правильности решений которого в значительной мере зависит судьба корпорации. Постепенно эти люди осознают свою классовую солидарность, свою особую общность.

Обладание немалыми деньгами выводит траектории управления финансовыми ресурсами за рамки актуальной ситуации и даже за пределы собственно экономического формата операций. Распоряжение значительными физическими ресурсами шаг за шагом переходит от их владельцев к новой исторической страте, проходя при этом стадию стратегического союза бывших с будущими. Проблема, скорее, в социальном доминировании и темпах исторической динамики. Я ведь не говорю о том, что свершилось, но веду речь о том, что происходит.

Виталий Лейбин: Мы понимаем, чем ценно описание новых управленцев. А вот фраза «появился новый класс». Не является ли она банальной? «Появился управляющий класс, который управляет». Что могло бы сделать эту фразу не банальной? Содержание? Что делает этот класс классом? В том смысле, в котором классом является пролетариат. Почему с этим можно и нужно работать как с классом?

— Если уж так рассуждать, то для меня, скажем, сомнительно, являлся ли пролетариат гегемоном или, пользуясь Вашим определением, «управляющим» классом... Какой же это гегемон, когда и где он управлял? Группа людей, занимающихся физическим трудом в индустриальной сфере, в современном обществе составляющая явное меньшинство, а в обществе традиционном — принадлежащая в значительной мере к какому-то иному (крестьянскому) сословию. Разве революцию творили рабочие, скорее крестьяне в шинелях, городские люмпены, прочий революционный люд, профессиональные революционеры, ну и рабочие тоже, однако они не являлись ни движущей силой (эту роль сыграла революционная интеллигенция, впоследствии — номенклатура), ни даже большинством бунтующих масс, ни будущей властью. Но это так, к слову, я об этом не хочу сегодня ни спорить, ни говорить. Для нашей темы это не столь уж актуально, хотя и спорно.

Управление управлению рознь. Важен не сам факт управления, а, скорее, характер субъекта и объекта, отсюда следует и характер применяемых методов. Объект — то, чем управляешь: механизмом, человеком, предприятием, обществом, будущим. Идеальный объект упрощает схему управления, в архаичных и традиционалистских обществах, где человек представлял, прежде всего, некую социальную функцию и ничего более так и было. Но в мире, где возникает личность, тем более в мире «освобожденного Прометея» процесс управления скачкообразно усложняется, становится критичным, возникает необходимость в принципиально иных, сложных, нелинейных системах управления, ибо мы имеем дело не просто с «неидеальным объектом», но чаще всего с активным субъектом, обладающим собственным, свободным целеполаганием.

Что же касается классового единства новой страты, у которой — что характерно — до сих пор не возникло общепризнанного названия, здесь есть, о чем говорить. Существует обширное предметное поле деятельности — постиндустриальное производство, и неоднократно уже упоминавшиеся нематериальные активы. Подобного типа деятельности не было у их предшественников, и, возможно, именно поэтому, заняв на время господствующие позиции в обществе, они все же проиграли свою битву за будущее. Скажем, если бы во времена Великой Французской революции уже существовали постиндустриальные форматы деятельности (причем в доминирующем качестве) и соответствующие орудия производства (нередко неотчуждаемые от личности по своему характеру), а не только газеты и системы «юридических активов», то, быть может, уже в тот период люди четвертого сословия обрели бы более достойное будущее.

Я что хочу подчеркнуть: финансовый ресурс, который ассоциируется с буржуазией, постепенно теряет свои уникальные свойства, размывается другими значимыми факторами, но ведь и он постепенно перемещается из одного кармана в другой, становясь с каких то величин виртуальной категорией. Что я имею в виду? Во-первых, крупные финансовые и экономические проекты нашего времени заметно повлияли на природу денег. Появились «новые деньги». Старые были «особыми, мерными вещами» — монетками, банкнотами, обеспеченными банками или государством. Взгляните на современную американскую банкноту — она то чем обеспечена? Ни сокровищами форта Нокса, ни собственностью США, да и вообще это не продукт американского казначейства. Обеспечена она определенным символическим капиталом, мощью США «и 6-ым американским флотом». Это чистой воды постиндустриальное производство. Людей, которые создали данное специфическое производство, вы назовете буржуазией? Я же даже в этом бьющемся сердце капиталистического мира вижу существенное отличие от буржуазной стилистики прежних поколений. Скорее, происходит возврат к идеологии «адских банков» и «финансовых дьяволов», но их почва — это не города-коммуны, а все более отъединяющиеся от материнского организма транснациональные сферы движения финансов и информации. Федеральная резервная система США, при всех наложенных на нее государством ограничениях, — это, пожалуй, первое мощное постиндустриальное и глобальное производство XX века (в том числе и родоначальник новых денег).

Или возьмем систему глобального долга. Можно подробно описать, как она создавалась, выстраивалась, как был единственный человек, который выпрыгнул из этой сети и вместе со своей семьей расписался кровью на стене, а все остальные так и живут в долговой яме, выплачивая перманентную ренту. Иначе говоря, глобальный долг со временем превратился в рутинную систему квазирентных отношений (и контроля над мировыми финансовыми и ресурсными потоками) — вот только прибыль при этом добывается не из земли, как в классической политэкономии — а «из воздуха». Ровно так же и новые деньги приносят доход «из воздуха».

Или, к примеру, система управления рисками (но не только их страхование), которая шаг за шагом развивается, начертав для себя не только национальные, но и региональные и глобальные горизонты. Так, восемь лет назад, когда в 1997 году разразился восточноазиатский кризис, возникли разговоры о том, что нужно создать систему регионального страхования рисков. Представьте, о каких суммах идет речь. Все эти суммы — это заводики? Их буржуазия создает? А Киотский протокол — традиционная буржуазия от него в ужасе: это уже глобальное страхование рисков и прообраз глобальной налоговой системы. Возможно, Вы просто узко понимаете, что такое «новый интеллектуальный класс», в таком случае, это, видимо, моя вина — в России сложилось особое отношение к слову интеллектуальный. (Вспоминается в этой связи не столь уж древний анекдот о «централизованном агентстве по оказанию интеллектуальных услуг») Вы, возможно, восприняли интеллектуальный класс как собрание людей, которые пишут интеллектуальные эссе или творят иные художественные тексты.

Виталий Лейбин: Нет, я не воспринял так.

— Новый интеллектуальный класс или, может, точнее будет сказать, новый идеократический класс — это... Я, знаете ли, отвечу по-марксистски: наука, а соответственно и интеллектуалы, сейчас «являются непосредственной производительной силой». Но все-таки далеко не только наука. И не знание даже. И не всуе поминаемая креативность. А вот наука, знание и творческий прорыв в едином «пакете» плюс обоснованные управленческие амбиции — все это превратилось в некое деятельное пространство, куда постепенно переселяются люди. И где часть из них чувствует себя уютно, а для других это просто дополнительное измерение прежней жизни (комната в стене), либо площадка для заключения особого рода сделок.

Для иных же зыбкое и динамичное пространство может оказаться крайне неуютным. Но именно здесь разворачивается грандиозная битва — поскольку столкнулись не просто две страты: традиционные управленцы, работавшие по административной схеме (помните это повторяющееся — «ломали буржуазию об колено»), и новая интеллектуальная страта, устремленная к иным горизонтам, а не к перманентному перераспределению свалки добра в замкнутом геоэкономическом мире. И где происходит не только конъюнктурное (как сказал бы некий персонаж прошлого века похабное) совокупление четвертого сословия с третьим. Здесь также разворачивается борьба за будущий проект, за будущий социальный формат всего человечества. И если не прозвучит совсем уж патетично — за его историческую судьбу.

Николай Богословский: Можно ли говорить, что новый интеллектуальный класс приходит к власти по всему миру? Или вот эта вот система «производители-управленцы-держатели капитала» просто распространяется по всей земле таким образом, что в какой-то одной стране оказываются управленцы, этот интеллектуальный класс, а в другой, как вот Вы говорили о Китае, оказываются просто производители?

— Человек — существо несовершенное, и я совершил ошибку. Виталий спросил меня перед началом лекции, нужна ли будет доска. Я ответил — нет, и сейчас об этом пожалел. Потому что вопрос «в десятку», но ответ требует некоторого инструментария, да и отвлечет, в общем-то, от основной темы, но коль скоро выстраивается именно такая, а не иная серия вопросов, я попытаюсь ответить. В конце концов, выбор маршрута диалога в пространстве темы и формулирование конкретных вопросов — сегодня это ваша привилегия.

Дело в том, что мир — социальный и экономический космос современной практики — не является гомогенным. Он представляет выраженную гетерогенную структуру. И скроен этот социальный космос, примерно, из шести пространств-сегментов. Поэтому то, что я не могу изобразить на доске, постараюсь объяснить «на пальцах». Или, может, кто-то из вас был в Китае либо сталкивался иным образом с таким объектом, как «китайский шар»: пять шаров, один в другом, тот он поймет меня лучше и быстрее. Этот шар — идеальная модель того, что я хочу вам представить.

Внешняя оболочка шара — транснациональный мир, о котором все чаще идет речь. Когда мы говорим о буржуазии или о феодальном мире, мы же не говорим, что феодальный мир существовал на всей планете. Да феодализма на Востоке и не было никогда. А в Новой Гвинее до сих пор живут людоеды, а кто обитает в глубинах Амазонии — мы вообще не очень хорошо себе представляем... Конечно, значительная часть человечества существует в условиях современной цивилизации, кого-то мы воспринимаем как представителей экстравагантного (пост)современного мира, а есть еще и периферийные районы и глубокий юг — все это мир-дом, который построил человек на планете Земля.

Итак, первый, внешний, ареал я назвал бы Новый Север. Это транснациональное пространство конвергенции элит, та самая штабная экономика, где создается сама новая среда, в которой оперируют смыслами, создают высокие геоэкономические и геополитические технологии, не производя конкретной (вещественной) продукции. Ее населяет новый интеллектуальный класс в конкордате с динамичными и могущественными представителями третьего сословия, но это происходит, поскольку мы переживаем транзитный момент истории, пересекая постиндустриальный барьер.

Второе пространство (второй, внутренний шар) — назовем его Запад. Это североатлантический мир высокотехнологичного производства. Мир, который создает образцы и лекала, своего рода «высокотехнологичное Версаче», распространяемые затем по планете, правда с некоторой задержкой, а иногда весьма быстро, и уже другие страны ставят данные образцы на поток массового производства — причем, речь совсем не обязательно идет о низкотехнологичной продукции, хотя и о ней тоже. Это и куклы Барби, и, скажем, коммуникационное оборудование. Итак, Запад создает «лекала», а производство сбрасывается в тот регион, который можно совокупно обозначить как Новый Восток.

Но есть в этой механике определенные исключения: во-первых, сама индустрия открытий со своими секретами, во-вторых, продукция военно-технологической области, проходящая систему изощренных фильтров. С какого-то момента создаваемые военные технологии, возможно, перестанут расползаться по планете, будут закрыты для остального мира. Гражданские же станут предметом сложной диверсификации с целью извлечения максимальной технологической ренты.

Следующее геоэкономическое пространство, или очередной «шар», я уже назвал — промышленное производство, расположенное преимущественно в зоне Большого Тихоокеанского Кольца — включающего в себя диагональ от Индостана до Латинской Америки, а также расположенный совсем в другом географическом ареале конгламерат стран бывшей Восточной Европы.

Еще один геоэкономический регион — это Юг, который производит природное сырье, причем, рента, получаемая от него, срезается в пространстве промышленного производства «ножницами цен», которое, в свою очередь, подпадает под пресс выплаты технологической ренты в авуары штабной экономики.

Оставшееся геоэкономическое пространство имеет два образа: один — потенциальный, другой — актуальный. Потенциальный — это хорошо организованный рынок и производство интеллектуальных ресурсов, специфического сырья для высокотехнологического производства, о его неудовлетворительном состоянии я обмолвился еще в начале разговора. А пока что, указал бы на проблему охраны интеллектуальных и шире — нематериальных — прав, которая весьма остра. Кроме того, от того или иного ее решения (не формального, хотя и формального тоже) зависит курс развития человеческого сообщества: пойдет ли оно по пути оптимизационных мер или инновационных прорывов. В мире творится умелое безобразие с интеллектуальными правами, но такого безобразия, как в России, возможно, нет нигде.

И, наконец, изнанку данной конструкции можно было бы назвать криминальной экономикой, однако на сегодняшний день, сегмент глобального рынка, оперирующий сотнями миллиардов, если не триллионами долларов, трудно охарактеризовать столь однозначно. В каком-то смысле она сливается в единое целое со спекулятивной казино-экономикой Квази-Севера, образуя с ней параэкономическую «ленту Мёбиуса».

Трансгеографические пространства разминают государственность, «администрации», создавая из их осколков «астероидные» группы, движущиеся по множащимся и расходящимся траекториям, питая оргдеятельностные и управленческие схемы, приспособленные к условиям хаоса и неопределенности. Сюда, кстати, входит и такая экстравагантная система управления, которая определяется как новый терроризм. Тут я бы для экономии времени сослался на собственную статью «Культура смерти», опубликованную в весеннем номере журнала «ИНТЕЛРОС — Интеллектуальная Россия» за 2005 год, где проблема разобрана и глубже, и подробнее.

Вопрос из зала: Представляется несколько ограниченным исторический анализ. Почему у Вас история начинается с 476 года и имеет какую-то линейную направленность. Не кажется ли Вам, что каждый раз, при рождении общества нового типа, возникает в переходный момент новый интеллектуальный класс, который управляет смыслами, полагает эти смыслы в основу нового типа общества, чем ставит людей, не адекватных этим новым смыслам, в неудобное положение, а себя в положение удобное. А подвопрос в том, почему ведется речь о том, что появилась некая новая система? Не является ли это просто переходным периодом, после которого все эти новые смыслу стабилизируются, «устаканятся», распространятся на всех, будут всеми усвоены, и опять наступит некая стабильность?

— В каком-то смысле, наверное, так и произойдет. Совершается переход в иное качество, преодолевается постиндустриальный барьер, появляется новая форма социальной организации, которая сначала «турбулентна и сильно дымит», потом то ли она «устаканивается», то ли люди привыкают, приспосабливаются к ней, постепенно этот строй распространяется по миру, и возникает целостная, возможно, глобальная конструкция, новая Ойкумена. Вопрос наш в том, что же это за конструкция?

История в свое время провела некую разграничительную линию, которую часто воспроизводят в учебниках — 476-й год. Был некогда античный мир, Западная Римская Империя, затем появился мир другой, который заметно отличался от предыдущего (анти-чного, т.е. противоположного, предшествующего), образовав мир Европы или Западной Европы, родившей со временем глобальную цивилизацию. Можно, конечно же, расширить список рубежей и границ: скажем, 1453 год — крушение Византии (остатка Восточной Римской Империи) и одновременно окончание в Европе Западной судьбоносной Столетней войны, или 1648-й год, конец Тридцатилетней войны и установление Вестфальской системы международных отношений... Хотя трансформация трансформации рознь, и у истории, как я уже утверждал, есть свои ранжиры, внутренняя соподчиненность, целеполагание и архитектура.

Человечество творит общественные конструкции различных пропорций, в историческом тексте, случается, прописаны их замысел, автор, история вопроса, подчас же сведения доходят до нас в виде невнятных отрывков или просто безымянными артефактами. Речь, собственно, идет об опознании сущности явлений, выковываемых в плазме социального космоса. И я уже говорил, повторю еще раз: «не все слова одинаково полезны». Меня, простите, порой тошнит от переизбытка категорий-пустышек. Когда я правлю свои работы, то стараюсь вычеркивать такие слова, как, к примеру, «новое», хотя далеко не всегда это удается. У Маркеса есть хорошая компьютерная программа: если в одном абзаце какое-то слово повторяется, она его подчеркивает, и тут же дает десять синонимов, поэтому у Маркеса столь богатая в романах лексика. Поймите меня правильно — это шутка. Так вот, приставки типа «нео», «анти», «пост», «квази», «транс» и им подобные — мы вынужденно пользуемся ими, однако по причине интеллектуальной и лексической нищеты, ибо они очерчивают нечто, но ничего не говорят о его природе.

Да, действительно, регулярно обновляется организация общества. Важен, однако, даже не сам факт социальной динамики, а то, какая форма общественной организации возникает, кто ее инициирует, кто является субъектом, гегемоном перемен, где находятся истоки изменений? Только не стоит, наверное, при этом уходить в конспирологию. Не потому что конспирология сама по себе плоха (хотя часто именно так). Нет, там есть место для интересных прочтений и значимых обстоятельств: замените, к примеру, слово «заговор» на «проект» и вы поймете, что я имею в виду — но одновременно почувствуете искушение упростить множащиеся проблемы, наиболее же простой способ уклониться от подобных напастей — мифологизировать их, а затем начать про Красную Шапочку рассказывать. Если рациональность плоха, надо искать иную рациональность, а не уходить в иррационализм и беллетристику.

Новая рациональность, правда, достаточно сложна и требует ментального усилия, она в чем-то существенном заметно разнится с прежним строем мысли. Новая рациональность переполнена интеллектуальными вызовами: нелинейная логика, антиномии, апории, апофатизм, с трудом удерживаемое человеческим сознанием преобладание конкретного над общим, негативная диалектика, хаососложность, критичность... Да и новые ментальные реалии не упрощают этот вызов: рефлексивное или матричное управление, действия в условиях неопределенности, диссипативные структуры, фазовые пространства, бифуркации, странные аттракторы, фракталы, сетевые иерархии, социовирусные атаки и т.п.

Поэтому интересен как раз тот вид социологической проблематизации, который поддается верификации и анализу, пусть и непривычным образом, и следствия которого можно внятно наблюдать, — мы и наблюдаем радикальный инновационный процесс в различных странах: в том числе, нарастание хаоса и становление нового класса.

Действительно, в разных местах Земли процесс этот протекает по-разному. В США — одним образом, в Западной Европе — другим, в Третьем мире — третьим. Но речь идет о некой взаимосвязанной и фундаментальной тектонике, производящей серьезные изменения искусственной среды обитания, всей материальной культуры общества. Мы ищем плодотворный подход к той сумме изменений, которые привыкли сваливать в одну кучу под эгидой и несколько затрепавшимся за последние десятилетия ярлыком постиндустриального общества. Но стремительные изменения в мироустройстве, экономике, политической культуре и дерзкие социальные проекты (пост)современности указывают на определенный и немалый дефицит понимания происходящего.

Сталкиваясь между собой, новые феномены и прежние тенденции выстраивают оригинальные комбинации и социоконструкции — пеструю социальную множественность. Эти траектории, в конечном счете, выводят к власти новую страту, соответствующую изменившемуся порядку вещей; страту, которая в состоянии как инициировать эти процессы, так и управлять ими. Вопрос — что это за страта?

Я бы суммировал последний, согласен, несколько метафорический пассаж еще более метафоричным образом: если вы занимаетесь, к примеру, серфингом, то не можете заниматься им там, где нет прибоя. А когда идет необычно большая волна, то используете момент, чтобы реализовать дерзновенный, быстрый проход в будущее. И если владеете искусством — к тому же не вы один, а некая группа — то занимаете нишу в будущем. А остальные ждут следующей волны либо изобретают пароход.

Владимир Хрустов: Александр Иванович, я хочу лучше понять, кто есть объект обсуждения и изучения сегодня? Есть два разномасштабных субъекта. Первый — это та часть политического управляющего, сословия, класса, страты, которую называют меритократия. О ней Вы говорили в первую очередь? Или о том, что связано с трансформацией цивилизационной, трансформацией системы культурных ценностей, которые образуют специфику Постмодерна? Если мы говорим про культурную элиту этого слоя, наверное, она к меритократии не сводится. Вот для Вас субъектом или объектом исследования является культурная элита постмодерна, или, собственно, меритократия, которая в этих новых условиях хочет новыми средствами осуществлять политическое руководство этим новым постмодерновым миром?

— Владимир Федорович, большая часть споров, как мне представляется, носит «семантический» характер: отсутствует общее понимание категориального аппарата. Постмодерн — слово как раз из той категории, которую я обозначил ранее как безразмерную; соответственно категория «культурная элита постмодерна» обладает теми же свойствами. По сути, это простая констатация появления некой социальной общности, социоструктуры, идущей на смену современности и обладающей собственным классовым распорядком. Модернити стремительно погружается в прошлое, уходит в небытие, а доминирующие высоты в глобальном сообществе занимает новая культура, которую мы называем пока социальным Постмодерном. Мы так ее определяем, не слишком-то понимая, что она собой представляет, однако пытаемся разобраться, хотя мнения о природе наступающего эона подчас прямо противоположны.

Предметное поле сегодняшнего дискурса — группы людей, тесно связанные с миром постиндустриального, постсовременного бытия, комбинации иерархических структур и сетевых коммуникаций, динамичный, проектный подход к реальности, с соответствующим интеллектуальным и техническим инструментарием. Энергичное племя оказывается актуальным персонажем именно в наши дни и обусловлено это системным, революционным обновлением среды, которое опять-таки есть результат усилий особой, хотя и чрезвычайно пестрой когорты человеков. Данное сословие, оговорюсь еще раз, обладает собственными внутренними разделениями и подразделениями, анализ которых — отдельная, все более интригующая тема. Нам же важно сегодня совершить лишь первый шаг в предугаданном направлении: осознать, какой именно слой становится гегемоном (пост)современности, планирующим формулу жизни и дальнейшую траекторию общественного бытия, высекающем действенные исторические искры, влияющие на условия существования остальных обитателей Земли.

Названия страты колеблются, в том числе в процессе ее кристаллизации: клирики, клерки, чиновники, партократы, номенклатура, новый класс, управленцы, технократы, идеократы, меритократия... Меняется и внутреннее содержание терминов (категорий), точно так же, как в свое время буржуазия, буржуа означало всего лишь «жители города». Но и город в транзитной социальной среде утрачивает прежнее, господствующее положение, становясь Гипергородом или Глобальным градом взаимопроникающих трансграничных и виртуальных пространств, смешением ландшафтов и интерьеров постиндустриального, постсовременного космоса.

Наконец, в выступлении я не делал особого акцента на моральной подоплеке происходящего и ценностной иерархии грядущего мира, но исследовал, скорее, логику действий и прямые причины появления на свет инициаторов и агентов перемен. Субъекты есть инициаторы, они знают, что планируют, агенты же действуют, однако далеко не всегда осознают последствия собственных акций и общий сценарный замысел. Меритократия в таком случае — просто привычный обобщающий ярлык. Мы ведь, действительно, практически не говорили о системе ценностей, которая будет господствовать в Новом мире: скорее, о природе социальных механизмов, да и то вскользь… Впрочем, темы мирополагания и ценностных основ грядущей генерации я отчасти касался в работе «Неопознанная культура» (опубликованной в 2002 году в журнале «Новый мир» №9 под заглавием «Трансмутация истории»). И связывал там эту тему с возрождением гностицизма.

Виталий Лейбин: Я позволю себе задать последний вопрос. Я не понял, нахожусь ли сам в интеллектуальном классе, потому что не понял, что это за субъект такой, если это субъект? И почему это класс, я так и не понял. И что за смысл есть у этого определения? Они вроде управляют смыслами, а какой смысл у них? Что они сами собой представляют? В чем их субъектность, их цели? И, главное, какое отношение ко всему этому имела прозвучавшая в начале лекции критика товарища…?

— Что касается первой части вопроса, то за совершенной скудостью регламента отвечу любимой фразой братьев Стругацких — «это будет уже совсем другая история». Хотя, если говорить точнее, это явилось бы возвращением к началу сегодняшнего вечера: по моему ощущению мы прошли сквозь своего рода лабиринт, проиграв несколько раз мелодию «вечного возвращения» — рассматривая под различными углами зрения, в общем-то, один взаимосвязанный, но не всегда адекватно прочитываемый набор тезисов. В итоге ответы на вопросы заняли больше времени, чем само выступление. Надеюсь, что нить Ариадны при этом не была утрачена. Что же касается Минотавра…

Поскольку полемичная компонента в начале выступления, действительно, присутствовала, о ней скажу кратко следующее: конечно же, я хотел обозначить актуальность темы, о которой собирался говорить. Мне было важно отметить глубину конфликта, который происходит не просто между держателями ресурсов, но между различными социальными стратами, проявляясь в столкновениях старого и нового класса. Но хотелось бы также указать на процесс вечного борения человечества, его полемики, схватки с самим собою, с собственным несовершенным естеством, продемонстрировать истоки и «онтологичность» перманентной исторической революции, вечного обновления в условиях которого, в сущности, живет человечество, колеблемое собственными страстями, постоянно раздираемое между добром и злом. В идеале государство — тело свободы, оно призвано ограждать народ от проявлений зла (извне и изнутри), мешающих обрести крылья этой онтологичной для человека свободе, прикоснуться к естественной среде его изначальной экзистенции.

Поймите правильно, истинная глобальная революция не есть нечто, что происходит «везде и нигде», но напротив — то, что творится каждодневно, лично, персонально.

Зайдите, кстати, на наш сайт www.intelros.ru, там люди играют в российскую национальную игру (которая достаточно тривиально называется — «Бархатный пасьянс»), меланхолично выбирая и раскладывая нечто из чего-то. Есть там свои «масти» «Путин и его команда», «Преемники гнезда», «Разноцветная оппозиция», «Другая власть». В общем, — колода карт. Какое отношение ко всему этому имеет обозначенная выше критика? Цинизм подчас хуже самого преступленья. Нельзя политическую силу, тем более население страны воспринимать как угнетаемое сословие, как стадо либо детский сад, а оппозицию как инкубатор идей и кадров для власть предержащих. Сколь наивно это ни прозвучит, но базовые человеческие ценности: справедливость, честь, добро, сострадание есть эманации могучего существа, которое рано или поздно проявляется на исторической сцене и порою весьма сурово расправляется с господствующей культурой, а заодно и с властной генерацией.

В Декларации независимости США записаны удивительные слова совсем не о лимите на революции, но напротив: не только о праве, но и об обязанности граждан при определенных условиях на таковую. Не примите мои слова за призыв к оной (ибо там речь идет о праве народа на «свержение»), но задумайтесь о фундаментальных основаниях и внутренних обоснованиях этого права. И вспомните о тех людях, которые создавали историю, вполне осознавая свою ответственность за нее.

Еще раз благодарю за внимание.