Со времен журналиста Джона Рида и публициста Николая Ленина стало известно, что десять дней способны перевернуть мир. Значительно раньше было установлено; для благого дела — сотворения мира — достаточно и шести дней. В седьмой день Творец уже отдыхал, увидев, что это — хорошо. В наступившем году население одной седьмой суши попало в довольно непонятную ситуацию. Оно поневоле отдыхало десять дней кряду, при этом не сотворив нового мира и не перевернув старого. Более того, в самом народе — отдыхоносце нет никакой глубокой уверенности в том, что внезапные затяжные каникулы — это хорошо.

«Власть специально такие длинные праздники придумала, чтобы побыстрее все разрушить!», — разъяснил мне суть нововедения таксист в Шереметьево. — «У них Труба сама качает, а мы им — без надобности. Вот нас и распустили как детишек по домам, чтоб под ногами не путались. Видишь, сколько мигалок! Все начальнички власть бросили и потихоньку на курорты покатили. Эх, распадается Россия!».

Московский таксист, неожиданно глубоко осознавший природу власти, оказался прав. Еще Ф.Ницше заметил, что всякая власть есть власть лишь до тех пор, пока она «больше-власть» или возрастающая власть. Она способна держаться, только превосходя самое себя. Если власть вдруг останавливается на какой-то достигнутой ей ступени, это уже становится немощью власти. Тогда власть неизбежно деградирует и распадается…

То, что пространство власти съеживается, заметно даже за праздничным столом. С каждым годом новогоднее поздравление вождей всему подшефному народу становится все короче и короче. Брежнев требовал к себе внимания всей страны на четверть часа. Ельцину хватало десятиминутки, чтобы поприветствовать рюмкой дорогих россиян. Нынешним топ-менеджерам довольно и пяти минут на сухой псевдоэкономический доклад для надоедливых миноритарных акционеров.

Некогда полноводная река власти мелет прямо на глазах: она распадается на тонкие ручейки и не связанные между собой неглубокие лужицы. Само пространство власти становится дискретным. Все чаще и чаще спонтанно возникают домены, свободные от всякого присутствия власти. Это не только памятный всем (кроме разве что первых лиц) Беслан. Это и Карачаево-Черкесия, показавшая, как близка к нам гражданская война. Это и знаковые события на Балаковской АЭС, где обычные слухи вывели из подчинения центру сразу пять областей.

Во всех экстремальных случаях власть смогла ответить только тем, что завела уголовные дела по самому факту чрезвычайной ситуации. Да еще привычно пообещала довести их до какого-то конца. Видимо, сегодня это единственная реакция власти, которая все больше опирается — на культ наказания. Точнее, на его имитацию и медийную реактуализацию архаических страхов. Конечно, санкции — важный рычаг любого господства. Но действие этого механизма имеет вполне определенные пределы, и особенно отчетливо они видны — в критических ситуациях. Близкая смерть, как самое реальное событие в жизни, попросту обесценивает угрозу виртуального наказания. Более тонких дисциплинарных механизмов у власти на поверку не оказалось. А внетехнологические средства контроля, связанные, например, с религией, оказываются сегодня вообще не востребованными. «Прагматичная» власть вполне искренне не видит никаких пригодных инструментов властвования, кроме бюрократической вертикали и экономического/силового принуждения.

По идее, всякая экстремальная ситуация должна проявлять скрытый потенциал «возрастания власти» (если, конечно, таковой имеется). Но чрезвычайное положение так же безжалостно обнажает и всю несостоятельность власти. Любые события (например, эпатаж лимоновцев), несовместимые с бюрократической дисциплиной, приводят систему в ступор. Они уже не активизируют власть, а лишь провоцируют ее на показной гнев. Она слишком охотно принимает позу спровоцированной. Так, например, администрация реагирует на трагедию Беслана бюрократическими заготовками двухлетней давности. Создается ощущение, что действует не механизм власти, а щедринский Органчик с одним непременным возгласом: «Не потерплю!»

Однако на самом деле в любой непредвиденной ситуации российская власть обычно много и долго терпит. Власть не просто нерешительна, но весьма похоже, что порой она не даже отдает себе отчета в происходящем. Такая медлительность связана не только с личными качествами тех или иных «плохих» чиновников — тугодумов. Само «пространство власти» в России, по точному замечанию Сергея Королева, организовано так, что импульсы с периферии (а на периферии обычно и начинаются беспорядки!) к центру идут дольше, чем от центра к периферии: «И воспринимаются эти импульсы так, как в центростремительной техноструктуре и положено восприниматься импульсам с украйн, то есть без должной ответственности и внимания».(1)

В итоге необходимые меры всегда принимаются с большим опозданием. Надо отметить, что это свойство исторически было присуще не только нынешним обитателям Кремля. Но есть одно довольно существенное отличие. Сегодня власть пропадает не только в отдельно взятом пространстве, но и во времени. При всяком удобном случае «вахтовая власть» покидает постылую страну на объединенные праздники или просто по выходным. При всяком неудобном событии, с каждым все учащающимся кризисом протяженность исчезновения власти также нарастает — от трех дней «Курска», недели Норд-Оста и Беслана до недавних двухнедельных каникул.

Не стоит думать, что этим хитрым манером российское общество постепенно приучают жить без власти (точно так же, как анекдотический цыган постепенно приучал лошадь обходиться без еды). Это не метод насильственного погружения в гражданское общество и не торжество идей анархизма, но истончание самой ткани власти. Сегодня власть в России может пропасть также внезапно, как уходит из дома блудливый кот. Она покинет нас даже не по-английски, а так легко, как исчезает в случае серьезной опасности мелкая дворовая шпана. Беспечные весельчаки постмодерна, оседлавшие российскую властную иерархию, породили невиданный доселе феномен «мерцающей власти». Власти, исполняющей свои обязанности по отношению к общественному Целому лишь от случая к случаю.

Ранее присутствие центральной власти как Центра мироздания постоянно ощущалось в любой точке российского пространства. Вспомним хотя бы апокрифы о священном немеркнущем кремлевском окне. Этот миф был очень важен для поддержания власти (даже если на самом деле всю ночь горела лишь лампочка в сортире кремлевской охраны). Главное, чтобы свет, исходящий от власти, никогда не гас. В силу исторических причин ни в одной стране не было такого «культа Центра», какой всегда был типичен для России. Недаром Ленин понимал, что взять власть в столице означает взять власть как таковую. Ведь за символьным центром неизбежно последует вся страна. Оранжевый опыт Киева только подтвердил гениальную догадку профессионального революционера.

Все дело в том, что в России пространство власти состоит из множества центров власти, так или иначе привязанных к единому «Центру» и без него практически нежизнеспособных. Российское пространство всегда было организовано через центр. Поэтому мерцательная аритмия центральной власти не так уж безобидна, но потенциально смертельна. Да, пока блудная власть еще возвращается всякий раз на свое насиженное место, как ни в чем не бывало. Очевидно, она верит, что место останется свободным. На чем основана эта подростковая уверенность? Главным образом — на двух предрассудках. Первый из них состоит в том, что рутинный порядок непоколебим для «быдла». Второй — это предрассудок «безальтернативности». Государственное строительство, понимаемое как нейтрализация всех потенциальных центров власти, будто бы продлевает необходимое безвременье, создает необходимое «безрыбье».

Беспечность власти, играющей в детскую игру «замри-отомри», слишком опасна для огромной страны. Ведь власть призвана не только игриво грозить пальчиком населению, разводить и контролировать потоки, но также обеспечивать системное воспроизводство общества и его элементарную безопасность. Когда эти «позитивные» функции власти ослаблены или отброшены, она может обеспечить самосохранение только посредством крайнего насилия. Но это требует реальной, а не имитационной централистской системы, что немыслимо для нашей постмодернисткой «мерцающей власти». Тем более, что любая, даже кратковременная попытка впасть в архаику и заставить общество полюбить власть, может сегодня, как впрочем, и всегда дорого обойтись инициаторам. Ведь неизбежная смерть являлась на Руси не столько дисциплинирующим «низы» началом, сколько катализатором состояния безвластия и смуты. Иначе говоря, мощным ферментом, если не беспощадного русского бунта, то контрэлитных проектов формирования параллельного центра власти. И может так статься, что вернувшая с очередных длинных каникул власть найдет свое место занятым, причем совсем незнакомыми людьми.

Примечания:

1. Королев С.А. Бесконечное пространство: гео- и социографические образы власти в России. — М., ИФРАН, 1997.