Мир индиго. Беседа первая

Беседа первая. Люди воздуха, или кто строит мир

Новый мир должен возникнуть как предприятие на полном ходу
Герберт Уэллс.

 

Битва за будущее

— Александр Иванович, Вы не так давно представили публике книгу, посвященную «людям воздуха», кто же они?

— Мы вступаем в динамичный и нестабильный мир, мир, в котором множится число проблем и субъектов действия. «Люди воздуха» — новый интеллектуальный класс, явивший себя на пороге 70-х годов прошлого века — иначе говоря, на волне «вступления в фазу новой метаморфозы человеческой истории» (Збигнев Бжезинский), «великого перелома» (Рикардо Диес-Хохлайтнер), «мировой революции» (Иммануэль Валлерстайн). В жизнь общества, однако, этот класс входил на протяжении всего транзитного столетия, принимая разнообразные личины, произведя на свет массу впечатляющих феноменов, которые теперь во многом определяют политический, экономический и культурный ландшафт США, Европы, Евразии.

Сегодня «четвертое сословие» — движущая сила социальной динамики, творец геоэкономических и геополитических стратегий, держатель управленческих и интеллектуальных активов, оператор финансовых ресурсов и проектировщик информационно-коммуникационных технологий, плетущий смыслопроводящие сети Нового мира.

Предтеча же, но одновременно внутренний оппонент людей воздуха, — сколь странным это ни покажется на первый взгляд — номенклатурный («административно-командный») новый класс. Иначе говоря, политический класс, делающий акцент не на личном обладании материальными ресурсами и даже не на непосредственной конвертации власти в собственность («термидорианство»), а на коллективном («корпоративном») прямом либо косвенном управлении ею. На подчинении себе тем или иным способом прежнего владельца и гегемона — исторического третьего сословия, порой ломая его об колено.

Пришествие нового класса «технико-интеллектуальной бюрократии» и «касты организаторов» было предсказано еще Михаилом Бакуниным (1871–73 гг.), разрабатывалось Яном Махайским и Александром Богдановым, концептуально описано Милованом Джиласом. И проанализировано на примере СССР Михаилом Восленским как социальная реализация политической бюрократии, узурпирующей права пролетариата, — воспринимавшегося, по крайней мере, в генеральных течениях марксистской мысли, в качестве «законного» претендента на роль могильщика «марксовой» и «веберовой» буржуазии… Приходу к власти подобной административно-политической страты способствовали как турбулентное состояние общества, вызывавшее к жизни разнообразные нестроения и напряжения, так и глобальная экспансия цивилизации, совершившаяся к началу прошлого века («зональная глобализация»).

Административно-политический класс пробуждается к жизни и деятельности режимом мобилизации, но утрачивает свои энергии в период умиротворения и благоденствия, переходя в чиновничье-бюрократическую ипостась. И одновременно претерпевает инволюцию к некой новой (но по существу контрмодернизационной, «азиатской») сословности.

При этом номенклатурная элита, будучи поставлена — в особенности внешней конкуренцией — перед необходимостью эффективного решения одновременно политических и экономических задач, нуждается во все более изощренном умственном сопровождении. Что со временем в той или иной форме подводит к рычагам управления уже иную генерацию обладателей нематериальных активов — деятельных интеллектуалов или новый интеллектуальный класс.

— Можно ли сказать, что приход к власти политической номенклатуры отражал кризисное состояние социальной среды, ее переходное состояние?

— Действительно, ситуация на планете носила характер цивилизационного транзита. Она в значительной мере была обусловлена экономическими и политическими турбулентностями: модернизационной конверсией мироустройства; инновационно-промышленной революцией; завершением активной колонизации мира и введением в социокультурный оборот окраин прежней Ойкумены; наконец, массовым притоком, приростом городского населения.

Сшивая социальную ткань, расползавшуюся в условиях нараставших напряжений, и приобретая предметные поля деятельности, страта правителей-управленцев объединяла в рамках синкретичных «воздушных» («партийных», «идеократических», «надправительственных») структур, в руках различных parteigenossen, администраций и «орденов меченосцев» политическое, идеологическое, экономическое доминирование. Номенклатура «реализует корпоративную систему интересов, согласованных в едином государстве». Меняя при этом формы организации общества и претендуя на тотальную, подчас тоталитарную власть. Либо взмывая на волне «великой депрессии» и опять-таки тем или иным образом перенося в лоно гражданского общества методы кризисного управления...

В сущности, непрямое правление буржуазии, реализуемое через посредство институтов публичной политики, с деградацией и крахом демократического механизма и соответствующих институтов приводит к фактическому отстранению ее от косвенного управления обществом — и управления вообще — при росте значения тех, чей доход не определяется прямым владением собственностью.

— Но «воздушное сословие» XXI века — это уже нечто иное?

— Да, современные люди воздуха заметно отличаются от прòклятых отцов и детей бурлящих мятежей и переворотов первой половины прошлого века, породивших в ходе революции масс грандиозную историческую иллюзию мощи пролетариата и грядущей диктатуры этих масс (что, впрочем, карикатурно, воплотилось в своеобразном диктате «массового общества»). Однако историческая практика инициировала раздумья, поиск, опознание реального оппонента третьего сословия, производя в ходе интенсивных интеллектуальных штудий такой, к примеру, феномен, как «марксизм без пролетариата». Но если не пролетариат, не буржуазия и не бюрократия, то тогда кто?

Члены нынешнего поколения «воздушной», постбуржуазной страты, являются не потомками партийно-номенклатурной («азиатской» или «прусско-казарменной») и подсыхающей ветви могучего генеалогического древа судейских и литераторов — а, пожалуй, ά-образцами «детей индиго», зачатых еще в горниле Славной английской, Великой американской и французской революций. И ставших через поколенья инициаторами, в частности, знаменитой «революции менеджеров» (Дж. Бернхем). А их преемники, в свою очередь, оказались зачинателями и наследниками постпротестантского и транснационального контркультурного переворота.

Креативные интеллектуалы противостоят как буржуазии, так и номенклатуре, и массам. Разрушение лабиринта сословного строя, свобода экономической активности в условиях политической демократии, ее обильные плоды — особенно в технологическом и транснациональном измерениях — поддерживают и укрепляют суверенность личности. Другой составляющей новой социальной субстанции — на этот раз, пожалуй, парадоксальным для экономистичного сознания образом — является не всегда очевидная, скрытая под гнетом обыденности глубинная ориентация того или иного деятельного субъекта не на бизнес per se, а на нечто иное. То есть его трансэкономическое целеполагание, которое с развитием истории и цивилизации обретает под ногами почву и выходит за пределы круговорота повседневности.

Позиция капиталистов как социальных устроителей была привычна для системных организаторов экономических операций, которые a priori проектируют сложные торгово-финансовые/производственные схемы. И свойство это естественным образом являлось их классовым преимуществом. Однако исключительность подобного положения вещей подверглась сомнениям и коррозии в постиндустриальную эпоху, когда возникла необходимость в заметно иной стилистике действий: быстром принятии нестандартных решений, многофакторном анализе комплексных проблем, оперативном управлении «воздушными» активами, конкретности и персонализации экспертизы. Что, надо сказать, качественно отличает постсовременные операции от прежней системы оказания интеллектуальных услуг — из-за очевидного падения эффективности обобщенных, статичных, легко отчуждаемых прописей, а также их прикладных расшифровок сословием советников-консольери.

В итоге, стала нарастать конкуренция промышленных/индустриальных скреп денежного строя и интеллектуального/человеческого капитала, иных нематериальных активов. Или, фигурально выражаясь, состязание «основных фондов» и творческой, амбициозной личности. А культурная специфика, особое качество цивилизации Большого Модерна — внутренний, личностный суверенитет, оказалась источником спонтанной ремиссии высокого достоинства и тяги к внешней автономии. И как следствие — нового витка антропологической и общественной трансформации, очередного зигзага перманентной человеческой революции (history is the perennial human revolution). Но при этом кризисность исторической ситуации в условиях социального транзита заметно возросла.

Место обитания людей воздуха — сложный социальный текст, их действия направлены к достижению нового порядка, повышая, таким образом, градус критичности всей социосистемы. Прежние и переходные формы бытия являются объектом настойчивой критики, ибо истинное место их обитания расположено, в сущности, извне: они постоянно ощущают присутствие в обществе неовеществленного до времени аттрактора как, хотя и призрачное, но родное, родовое обетование.

— Так, значит, буржуазия все-таки отправится на свалку истории?

— Историческая тенденция проявилась в постепенной утрате «классической» буржуазией контроля над организационно-деятельностным проектированием общества, когда интеллектуальное производство становится ведущей движущей силой. Основной торг происходит сейчас между сторонниками охранительной версии кризисного управления миром и инициаторами дальнейшей акселерации социального транзита.

Уйти в историческую тень означает утратить позицию движущей силы общества, его гегемона. Впрочем, дважды простреленное веком третье сословие также знает различные формы своего исторического воплощения: e.g. буржуазия торгово-финансовая и буржуазия промышленная — достаточно разные представители одного класса, несущего гены мастеров системных операций.

Более того, аналогично диффузии, взаимопроникновению полифоничной культуры и касты национальных управленцев, финансовые операторы в союзе с «судейскими» стали классовыми мутантами и кентаврической ветвью новой эволюционной страты, выстраивая динамическую конструкцию универсальной хрематистики — «виртуальных финансов»: управленческих по сути денежных потоков, автономных по отношению к основным фондам и материальным ресурсам в целом. По-своему реализуя, таким образом, пришествие постиндустриализма и раскрывая виртуальные потенции Нового мира.

В наши дни энергичная «мыслящая страта» проявляется во весьма различных ипостасях — технократии и экспертократии, эфирократии и профессиональной элиты, национальных лидеров и международной бюрократии, транснациональных менеджеров и системных операторов, меритократии и культурной олигархии, интеллектуального или критического класса. Вся эта множественность лиц и позиций стягивается/сопрягается групповым мышлением и поведением, то есть — определенной классовой корпоративностью. Мозаика страты складывается из элементов амбициозной и творческой номенклатуры, динамичных представителей предыдущего гегемона и новой породы, призванной к жизни изменившимися обстоятельствами века.

Эта субкультура сегодня активно вторгается на мировой рынок со своим призрачным товаром: символическими деньгами и культурным капиталом, многочисленными производными глобальной биржи и инновационными сценариями политических или военных акций, формулами долговой топологии и методологией нестандартных воздействий, идеологией массовых СМИ и наполнением элитного эфира. Люди воздуха успешно оперируют привычной для них нематериальной субстанцией знания, образования, пропаганды и другими клонами социогуманитарных технологий: искусством геоэкономики и геополитики, современного управления и стратегирования. И идеалами; но идеалы стоят порой слишком дорого, прорывая границы денежного строя.

Основания новой культуры таятся не в прошлом, не в замкнутых лабиринтах истории: динамичная культура homines aeris — это арена битвы за будущее, борьбы за его мерцающий образ, социальные основания и версии прочтения, за небесные миражи и горизонты земель, лежащих по ту сторону очередной высотной границы.

Государство-корпорация

— О революции менеджеров было модно говорить где-то в шестидесятых годах прошлого века, но за последние десятилетия тема вроде бы приутихла. Казалось, что революция кончилась, а на самом деле все гораздо интереснее: она родила новый класс?

— Давайте проследим, как это произошло. Горизонт революции менеджеров состоял в том, что управленец, технократ — а заодно и финансовый оператор, постепенно (а не радикально, как в случае с политической бюрократией) перенимали бразды правления у собственника, идя на вынужденные тактические/стратегические соглашения и компромиссы, но все же начиная при этом «свою игру». Параллельно происходил процесс относительной и абсолютной девальвации бухгалтерской стоимости и «аппаратной части» предприятий при росте значения нематериальных активов и ресурсов.

Причем на смену управленцу прежнего типа — администратору-бюрократу — приходит человек, уделяющий приоритетное внимание даже не столько самому производству, сколько совокупной эффективности предприятия. Во многом связанной в наши дни со сложными схемами движения финансов, с образованием политических союзов, системных или клановых коалиций, эффективным использованием информации и культурного потенциала, а также других нематериальных активов. Иначе говоря, с управлением особыми формами капитала: интеллектуальным символическим, социальным, культурным, человеческим.

Предприниматель сегодня действует в существенно иной среде, как мы привыкли ее называть, — «постиндустриальной». Крупный собственник сам по себе в качестве независимого кванта экономической материи сегодня, практически, не существует — он встроен в определенную властную инфраструктуру. Доминирование же в подобном кругу, взаимная конкуренция властных сфер есть многомерное пространство настоящей, хотя нередко не слишком видимой обществу и не столько экономической, сколько политической, по сути именно классовой борьбы, порой проглядывающей в перипетиях борьбы партийной. Или в прорехах актуальных событий самого разнообразного толка.

Кроме того, специфический цех людей воздуха (занятый непосредственным политическим производством), привыкнув представлять власть, со временем начинает ее приватизировать как экономически перспективное поле деятельности и монополизировать операции с нею как функцию своего сословия. Но, в отличие от номенклатурного класса, благожелательно относясь к развитию напряжений в существующей политической конструкции и естественным образом следующему из этого факта институциональному кризису.

В конечном счете, вместе с повышением искусства замысла и реализации стратегических операций, власть над социумом — то есть политическая гегемония — постепенно перетекает к представителям «воздушного» класса. Так что часы Нового времени сегодня фактически остановлены проектировщиками иной версии мировой судьбы. На наших глазах происходит историческая мутация правящего сословия. В ходе «восстания элит» динамичная страта, идя на сделки и соглашения, компромиссы и авантюры, последовательно приватизирует власть, причем власть всякую, а не только экономическую или политическую. Интеллектуалы, перенимая в управление практику, реализуют по мере сил способность быть доктринерами или метафизиками.

Властвовать, все чаще означает держать первенство в индустрии мировоззрения, идейного и семантического производства. Новый «воздушный» класс, имплантируя ментальные и социальные коды, задавая нормы, целеполагание и смысл существования обществу, понимает власть как способ распоряжаться историей в ее произвольных конфигурациях. Здесь, кстати, истоки внутренней мощи «оранжевых» и иных цветных революций, безотносительно от внешней поддержки, которую, так или иначе, на деле получают все стороны.

— Иными словами, люди воздуха конкурируют за историческое будущее и с номенклатурной бюрократией, и со «старой доброй буржуазией»…

— Люди воздуха имеют много ипостасей. Но главное — это новая движущая сила истории, изменяющая и вытесняющая в процессе социальной трансформации прежний правящий класс. Мировая элита меняет сегодня не просто облик, но саму субстанцию политической гегемонии.

Напомню, систему трехсословного общества около тысячи лет назад сформулировали в средневековой Европе епископы Адальберон Ланский и Герард Камбрейский. И примерно тогда же, может чуть позднее, заговорили о сословии четвертом, к которому относили ростовщиков, шулеров, алхимиков, лицедеев (представителей шоу-бизнеса, говоря современным языком) — людей, «выходящих за рамки», преступавших традиционные запреты. Когда-то, а точнее в XVI-XIX столетиях, третье сословие вело свою битву за будущее, за доминантные в нем позиции, за право определять курс истории и вершить дела в меняющемся мире. Оно выиграло ее. Но теперь мы видим, как заодно с прежним мироустройством уходит былое, практически тотальное доминирование буржуазии. Той буржуазии, которая была порождением индустриальной экономики, которая владела и владеет «основными фондами».

Борьба не ограничена кругом политической гегемонии. Распоряжаться существенно меняющим облик экономическим хозяйством — а заодно и будущим антропологических сообществ, как в национальной, так и глобальной геометрии, — стремится сейчас сословие административных и постиндустриальных олигархов, управленцев и стратегов — сегодня в России мы видим нечто подобное.

Переступая через очерченные прежней гегемонией пределы, эта каста интегрирует разнообразные виды интеллектуальной активности: от творческих и властных порывов, связанных с тем или иным проектом обустройства по-новому прочитанной Ойкумены, до утилизации культурных и ценностных катакомб глобального Undernet’a. От новаций в сфере традиционных видов производств до освоения необъятных предметных полей виртуальной вселенной. А уж что произрастает и еще произрастет на подобных «Елисейских полях», до поры не знает никто. Кроме самозванных землемеров, которые видят и расчерчивают, измеряют и приватизируют этот призрачный, необъятный Клондайк. А затем осваивает его.

Прибыль начинает поступать из принципиально новых источников, а все «дымящее» отправляется в Китай, который на глазах превращается в мастерскую мира XXI века. Большой Китай, вместе со всей совокупностью Восточной Азии, начнет делать все материальное для всех. Делает Китай, а продает потребителю в той или иной форме — не всегда Китай. В США кукла Барби стоит 20 долларов, а в Киргизии — 2, хотя и та, и другая made in China, и упакованы они в одинаковые коробочки. Все же отметим, что и при этом ряд технических и технологических новаций — прежде всего новаций в военно-технической сфере — остаются ареалом, очерченным «людьми воздуха» особым, запретным кругом. Хотя, если приглядеться внимательнее, их «воздушность» при этом бывает порою весьма плотного свойства. Скажем, как у торнадо…

По настоящему большие деньги сегодня не зарабатываются на предприятии или даже на рынке: они придумываются, организуются или крадутся.

— «Придумывание денег» — в этом слышится нечто мистическое… В чем проявляется универсальность людей воздуха, к примеру, позиции и экспансия в той же экономике?

— Весьма красноречиво об этом свидетельствует динамика доли материальных и нематериальных активов в таком интегральном показателе, как капитализация предприятия. Приблизительно до 80-х годов их движение носит достаточно схожий характер, но к концу века мы наблюдаем нарастающий, драматичный разрыв между соотношением физических и нематериальных активов в совокупной капитализации фирм. Уже на пороге нового миллениума по приблизительной оценке они достигали соотношения примерно 80% к 20%. И не в пользу материальных активов.

Иначе говоря, компании могут обладать схожей бухгалтерской стоимостью (основными фондами, физическими активами), но при этом их рыночная стоимость (интегральная капитализация) будет разниться в разы и подчас даже чуть ли не на порядки. Чтобы «почувствовать разницу», сравним по этим параметрам, практически наугад, какую-либо автомобильную компанию и, скажем, фирму, производящую программное обеспечение… Причем подобный разрыв просчитывается по индексу капитализации не только объектов «новой экономики» (т.е. преимущественно по NASDAQ), но и в среде достаточно традиционных корпораций (сиречь, по индексу Dow Jones).

Вышесказанное означает, что привычная экономическая пирамида переворачивается. А складывающаяся одновременно на планете непростая энергетическая ситуация не отменяет, а лишь усугубляет ситуацию. Индустриальное производство, промышленный «хард» (аппаратная часть, инженерные технологии) постепенно превращаются в своего рода придаток, видимую вершину айсберга современной экономики. Перефразируя известного философа: «очевидную, слишком очевидную». В то же время основная стоимость все чаще концентрируется в сфере нематериального производства, где действуют существенно иные производственные схемы и операторы. И люди, управляющие этим «софтом», в возрастающей степени определяют доходность, капитализацию, а, главное, — стратегическое будущее бизнеса. Соответственно и деньги сегодня в возрастающей степени производятся не на фабриках, а в сфере нематериальных активов.

Доходность же предприятий планируется в «четырехмерной геометрии», т.е. с определенным временным лагом, величина которого косвенно отражает амбиции проектного замысла, а также комплексный расчет рисков, дисконтную траекторию чистых денежных потоков (free cash flow to equity) и т.п. Сегодня, в принципе, можно капитализировать и продавать предприятия с нулевой и даже отрицательной доходностью. Например, в сфере СМИ. Ибо, как мы уже обсуждали ранее, помимо финансового капитала, все более заметную роль приобретают другие виды человеческой практики, имеющие собственный экономический вес, хотя вроде бы и не относящиеся непосредственно к хозяйственной деятельности. Для России их роль в активах корпораций — столь очевидная ныне ситуация! Так, к примеру, социальный капитал — это, слегка упрощая проблему, сумма связей, поддержек и партнерств, которыми обладает любая солидная бизнес-группа. Дефицит же данной составляющей может привести — и на практике приводит — к весьма серьезным проблемам…

Даже финансы переживают транзит от той или иной материальной субстанции к нематериальной форме экзистенции, сохраняя при этом полноту древней и могучей силы денег — своего рода «квантовой механики» социальной вселенной. Что же касается «алхимического» характера современной финансовой системы и методах рефлексивного управления ею, то об этом немало говорилось и писалось еще в прошлом столетии.

— Новому классу, как и всякому классу нужна если не партия-организатор и рулевой, то какая-то организационная форма, связывающая их именно в единый социальный слой. Что связывает между собой людей воздуха?

— Некогда то, что объединяло людей в устойчивые социальные структуры, называлось кастовостью. Затем сословностью, потом классовым чувством. Как будет опознаваться новая форма разделения людей в ситуации с постиндустриальным классом — поживем, увидим.

Сегодня в единый слой — помимо предметной сферы деятельности и социального целеполагания — их связывает (на уровне межличностной коммуникации) общность стиля мышления, ценностных идеалов, образования. И, возможно, — классовая симпатия. Симпатия — глубинное понятие, употреблявшееся в свое время алхимиками, кстати, одними из первых представителей «четвертого сословия». Обозначает эта категория не только эмоциональное состояние, но и метафизически обоснованные гармоничные сочетания, совпадения по внутреннему целеполаганию и соучастию в едином, как сказали бы сейчас, мегапроекте. Таким образом, выстраивается гибкая, неформальная инфраструктура реализации властных решений, реализующая — под эгидой мыслительных навигаторов — процесс превращения крови и свинца в золото.

В «настающем настоящем» Нового мира некоторые эффективные предприятия, кстати говоря, так и организуются по типу симпатии основных компаньонов и распадаются с разрушением такой гармонии. Это своего рода пластичный «холдинг людей», сумма их формальных и неформальных контрактов, причем подобная деятельность эффективна еще и потому, что оперирует она развитым индустриальным и постиндустриальным инструментарием — механизмами и технологиями, финансами и информацией, организационными и иными средствами. Конечно, для организации практики в соответствующих масштабах технические и финансовые активы по-прежнему важны, но важны также ресурсы социальные, интеллектуальные, символические, культурные. Сумма же обладания ресурсами и активами определяется универсальным интегралом — уровнем капитализации предприятия, какие бы формы оно ни принимало. А основными десигатами оказываются стратегическая устойчивость и перспективы роста.

Феномен, обладающий признаками трансэкономического целеполагания, я нередко называю амбициозной корпорацией, учитывая, что для слишком многих социальных новаций нет пока адекватных понятий и лексем. Так что термином «амбициозная корпорация» можно сегодня обозначать и возникающие государства-корпорации, и более традиционные глобальные мультикультурные корпорации, и неформальные клубы различных пропорций и уровней компетенции, религиозные и квазирелигиозные сообщества, разнообразные этнические диаспоры, а также иные группы влияния, включая, например, трансформеры транснационального движения альтерглобализма… Одновременно к этой же типологии тяготеют разнообразные криминальные структуры, наконец, — организации террористические, выстраивающие алгоритмы деятельности по собственным правилам глобальной игры за будущее. И порой, будучи не в состоянии конструктивно менять реальность, они в прямом смысле подрывают ее.

В предельной форме амбициозная корпорация — это гибкая организованность, манипулирующая и манипулируемая (образуя тем самым канал эффективной обратной связи), преследующая неодномерные цели, обладающая неординарным целеполаганием, динамичная, неоднозначная, сложная по композиции, транснациональная по составу и географии приложения усилий, критичная по отношению к прежней формуле общественного устройства и собственному состоянию, полагающаяся на некий солидный и статусный объект Старого мира, транслирующая его намерения и мотивации, но готовая перерезать связующую пуповину.

Полифоничные суверены-корпорации проявляются преимущественно в действии, а не в оргструктурах, социальных текстах или ярлыках. Так что ряд ситуаций и процессов современного мира приобретает практически анонимный характер, образуя своего рода виртуальные криптографические миры, что, кстати, лишний раз указывает на дефектность привычной социальной картографии, неполноту сложившегося в прошлом категориального аппарата и теоретических схем политологии.

— В чем все-таки специфика «государств-корпораций»?

— Национальные государства на практике, de facto, не являются ныне единственными субъектами международных связей — появляются международные регулирующие органы, страны-системы, прочие интегрии. Одновременно происходит делегирование суверенитета не только «вверх», но и «вниз», по оси субсидиарности, автономизации… Да и сам термин «международные отношения» (inter-national relations) становится по-своему уязвимым. Одновременно и нынешние геоэкономические организованности не являются чисто экономическими структурами: экономика в современном мире во многом выполняет управленческие, властные функции, а политические власти в свою очередь участвует в решении сугубо экономических задач.

И то, и другое нередко осуществляется за пределами национальных территорий. Иначе говоря, складывающееся мироустройство напоминает чем-то слоеный пирог: над прежней государственностью выстраивается транснациональная конструкция, которая хотя и привязана к определенным географическим ареалам, но имеет собственное оригинальное целеполагание. В результате, на планете образуется сложноподчиненная система социальных пространств, соединенных нитями делегированного суверенитета, властных проекций, ресурсных потоков и неорентных платежей.

В элитных группировках национальных государств, погруженных в подобную среду, соприсутствуют группы с весьма различными интересами и целями. Их интересы, порой антагонистичные в рамках национальных границ, могут в то же время совпадать с целями сообществ, обитающих в иных ареалах. Подобные группы сливаются в космополитичные молекулы новых организованностей, картографию которых на сегодняшний день едва ли можно формализовать: динамичность и неопределенность являются их основными, чуть ли не генетическими свойствами. Причем состояние неопределенности — это, по-видимому, не просто постиндустриальный барьер, то есть некоторая транзитная ситуация, которая со временем будет так или иначе преодолена. Возможно, динамичный статус и есть основное, определяющее качество Нового мира. Именно поэтому инновационные формулы правления, скорее всего, будут тяготеть к методам управления турбулентными процессами, динамическим хаосом.

Кризис привычной, национально-государственной формы мироустройства, основанной на идее коалиций и баланса интересов, проявляется на сегодняшний день во впечатляющей попытке удержать рассыпающуюся политическую ситуацию путем выстраивания «мировой властной вертикали». Но этот же кризис предопределил интерес к альтернативным формам социополитической организации, к примеру, таким, как империя. При этом отсутствие общепризнанного категориального аппарата для определения феноменологии постсовременности приводит ко все более многочисленным разночтениям социального текста и прочим нестыковкам.

Так, понятие «империя» вроде бы предполагает некое «всемирное огораживание», проведение черты между цивилизацией и варварством; в этом смысле империя приближается к понятию глобального города и восходит, конечно, к Риму. Однако мы по инерции употребляем слово «империя» применительно к заметно иным, инновационным формам мироустройства и типам управления, не предполагающим, к примеру, непременного военного или административного присутствия на имперской территории. И хотя в случае США, основного местоблюстителя чина глобальной регулирующей державы, налицо как раз целенаправленное выстраивание опорных точек с неопределенным международно-правовым статусом — перманентно находящихся в боевой ситуации низкой интенсивности — будущее скорее за системами опережающего (преадаптивного) динамического контроля, нежели за превентивными, пусть и динамичными, механизмами поддержания status quo. И других форм статичного равновесия, пасификации.

Пассионарные субкультуры

— У российской политической элиты сегодня в моде идея превращения оффшорной олигархии в национальную буржуазию, а чиновничества — в высокоэффективный аппарат государственного управления. Судя по тому, что Вы говорите, мы вновь мыслим в какой-то другой плоскости и ставим задачи, которые жизнь уже отменила…

— Здесь главный вопрос о характере нашей элиты, но, прежде чем поговорить об этом, нужно понять реальное место страны на геостратегической карте мира, в том виде, в каком эта конструкция складывается в начале третьего тысячелетия. Из верно прочитанной ситуации становятся понятными ключевые задачи, а из них, в свою очередь, — степень соответствия формулируемых задач и совершаемых деяний вызовам времени.

Если говорить совсем коротко, в мире выстаивается сегодня некая замкнутая глобальная конструкция на нижнем этаже которой находится добыча природных ресурсов, чуть выше — промышленное освоение этих ресурсов, далее — производство интеллектуального сырья, еще выше — высокотехнологическое производство. Над этим производственным комплексом возводится финансовая надстройка, которая аккумулирует процентную дань, и, наконец, на самом верху находится «штабная экономика», которая устанавливает правила игры, одновременно создавая планетарную эмиссионно-налоговую систему и осуществляя масштабное управление рисками. Эмиссионную в виде фактической мировой резервной валюты, а налоговую в форме глобальной дани, выплачиваемой значительной частью государств в рамках системы перманентного глобального долга.

— На такой карте место России в целом понятно…

— Да, к началу XXI века Россия заняла место среди стран-производителей природного сырья и полуфабрикатов, так что основу богатства страны сейчас составляет природная рента и ее модификации. Упрощению экономического и социального статуса можно найти много объяснений. На протяжении XX века в стране происходило последовательное «выпалывание» современной социальной культуры, сложных схем жизни общества, начатков самоорганизации и пассионарных личностей. В итоге образовался мир, лишенный искр гениальности и плохо совместимый с глобальной революционной ситуацией.

Когда же исчезла разделявшая Восток и Запад стена, то в России наиболее динамичной частью общества оказались люди, привыкшие действовать «поверх барьеров»: различные сегменты прежнего правящего слоя, консольери, цеховики, полу и прямо криминальная субкультура. В итоге, мы получили собственный элитный коктейль — поколение «П» — из представителей спецслужб, их многочисленной, разветвленной агентуры и в той или иной степени криминализированной субкультуры. При всем различии этих людей, есть у них одно общее свойство — это «люди тени», воспитанные в духе морального релятивизма и психологии «подполья»…

— Однако криминальной элита не может быть долго, даже явные корыстолюбцы, приходя к власти, ищут благообразности…

— Элита вообще и политическая элита, в частности, не может быть криминальной, ибо она мыслит метафизически. Криминализируясь, элита перестает быть таковой, поскольку утрачивает контроль над смыслами. Ведь ее главная задача — стратегическое управление обществом, т.е. искусство рождать смыслы, образы будущего для себя и тех, кого она ведет. И при этом квалифицированно действовать в предложенных историей обстоятельствах.

Карл Манхейм в свое время писал: «Существование элиты определяется не жаждой власти отдельных индивидов, а общественной потребностью в исполнении стратегических функций особо квалифицированными людьми». Например, коррупция — это не взяточничество, или, точнее не только и не просто взяточничество, коррупция — недопустимое расширение пространства рыночных операций, то есть внутреннее разрушение социального текста и личности. И одновременно специфичная, примитивная — рефлекторная система управления, присущая ситуационному сознанию. Деградировавшая личность не в состоянии улавливать ритмы истории и создавать целостное, долгосрочное целеполагание, она блюдет шкурные интересы, видя в политике лишь интригу, и в результате проигрывает игрокам с «длинной волей», иным жизненным горизонтом и стратегией.

Я как-то уже признавался, что меня, да и не меня одного, с некоторых пор не оставляет ощущение оскудения и истощения миростроительных энергий страны, распространяющегося в ней торжества «животного идеала». Тот же Карл Манхейм отмечал: «человек (а мы можем добавить: общество — А.Н.), для которого не существует ничего, помимо его непосредственных обстоятельств, не является человеком». Или, быть может, сейчас уместнее вспомнить слова Гоголя: «Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья». Дефицит смыслов и личностей — критическое обстоятельство для обитания в Новом мире. В России же подобная ситуация, усугубляемая коррупцией душ и социального текста — равно его последующей симуляцией («пресловутые российские «потемкинские деревни») — проявилась с отчетливой остротой: и в сфере государственного управления, и политической философии, и стратегической мысли…

— Как Вы думаете, отчего все это происходит с Россией? Какое-то поразительное постоянство у нашей страны — вновь и вновь переживать несчастья и потрясения. А ее правящие слои, кажется, вновь и вновь наступают на те же самые грабли.

— Как российская, так и советская политическая организация общества представляет амальгаму азиатских и европейских кодов, что проявляется в характере управленческой модели. Попыткам модернизации (в условиях отсутствия развитой городской, коммунальной культуры), к примеру, нередко сопутствует тенденция закрепощения основной массы населения: правления Петра I и Екатерины II — яркие примеры подобной двойственности...

Революция начала ХХ века, став акселератором интенсивной, но редуцированной индустриальной модернизации — совершавшейся на фоне революции масс и роста городского населения, футуристического порыва и взлета научно-технической мысли — закрепила, в конечном счете, преобладание азиатских структур управления: гегемонию номенклатурного класса. Это обстоятельство в значительной мере предопределило крах второй российской модернизации — постиндустриальной, проявив конфликт между прежним номенклатурным и востребованным историей постиндустриальным классом, приспособленным к усложнененным структурам мира.

В результате, в России-СССР во второй половине восьмидесятых годов на арену выходила — в различных обличьях — генерация людей, эклектичная по составу, по предмету своей деятельности, но которую, в целом, можно было бы охарактеризовать как прообраз российского постиндустриального класса. Эта страта, уже тогда изломанная и частично коррумпированная, достаточно быстро нащупала путь к рычагам власти, однако взять ее в руки так и не сумела, сдав другой пассионарной группе, основой деятельности которой стала «трофейная экономика» и разнообразные схемы перераспределения природной ренты.

Короткий горизонт планирования, свойственный данной группе, и некоторые другие обстоятельства в свою очередь предопределили переход власти в руки специфического управленческого сословия. Впрочем, тему мы уже затрагивали…

Сословие это не склонно повышать градус сложности российского социума, развивая институты гражданского общества внутри страны и выступая в качестве субъекта стратегического замысла вне нее. Ибо сии действия ведут к непосильному усложнению, подвижности социального текста. В итоге, мы наблюдаем — что, в общем-то, несложно было предсказать — симптомы возрождения монотонных кодов и причудливые реинкарнации элементов прежней, иерархичной и статичной культуры (ср. выстраивание пресловутой «властной вертикали»); созидая ли при этом подобие выхолощенного «Союза ССР» (USSR abridged), или предъявляя симулякр «нового российского империализма».

То же относится к сужению, упрощению пространства публичной коммуникации. Симптоматично, что факт революции 1991 года и ее последствий не получил культурной верификации. Но, таким образом, на повестку дня вновь встает вопрос о роли российского постиндустриального класса.

— Россия продолжает свой крестный путь? И куда же он ее приведет?

— После исторического прорыва оболочки застоя (брежневской «стабильности», столь неуместной в эпоху революционных перемен на планете) и двух последующих десятилетий внутренних потрясений у России-РФ — нового государства, с иным геополитическим контуром и геоэкономической картографией — так и не сложилась общенациональная корпорация, обладающая исторической и культурной идентичностью, равно как и полифоничное гражданское общество. А вместо интеллектуальной и моральной реформации мы наблюдаем социальный технократизм, «политический технологизм», культурный редукционизм и соответствующие им представления о «мыслящей России».

Демонстрируемый сегодня правящим сословием прагматизм есть оборотная сторона острейшего дефицита культурного капитала, заставляющего в поисках идентичности обращаться к самым различным источникам, включая попытки одновременного воспроизведения противоречащих друг другу социальных и культурных матриц. Присутствует в этом коктейле и столь заметная сегодня тенденция нарастающей идеализации советского периода, связанная с опытом 90-х годов и присутствием у рычагов власти социальной группы, избежавшей в свое время запуска механизма люстрации, стремящейся к исторической легитимации обретенного статуса…

У России-РФ нет национального «смыслового каркаса» — вместо него обществу предлагается лоскутное одеяло, отражающее мировоззренческую и социальную эклектику. Отсутствует и позитивное проектирование исторической судьбы, что, конечно же, не исключает определенных замыслов и масштабных политических интриг правящего слоя, сопряженных с глобальным контекстом. Дело тут, скорее, в уровне рефлексии, нежели в ее изощренности.

Внутри страны по-прежнему, хотя и глуше, слышны разговоры об экономических и административных реформах, о выборочных «национальных проектах», удвоении ВВП, борьбе с инфляцией, повышении зарплат (сброшены с «корабля современности», кажется, лишь «догонялки» Португалии). Что, однако же, не приводит на практике ни к сокращению высокого уровня смертности, ни к ликвидации резкого разрыва в уровнях доходов населения, ни к росту его социальной активности. Россия сегодня экономически используется, но культурно все более отторгается доминирующей на планете цививилизацией североатлантического мира.

Вместе с тем параллельно с прежней практикой и социальной ментальностью в стране возникает каркас нового социального организма. Сегодня в среднесрочной перспективе становится вероятным разделение России на:

Ø государственность-А, являющуюся островом транснационального архипелага, предоставляя ее руководителям право на присутствие в элитном кругу. Подобное государство-корпорация (в геоэкономическом понимании термина) строится из совокупности систем управления десятка олигархических картелей, прежде всего в сфере газо— и петроэкономики и систем их обслуживания (но также на других производственных и ресурсных основаниях), соединенных в социально-политическую связность под зонтиком новой национальной управленческой конструкции;

Ø и государственность-Б: социальную, административную — обеспечивающую функционирование привычных, общенациональных, однако уходящих в прошлое, ветшающих институтов и увядающих ветвей власти.

Все это, впрочем, вполне вписывается в стремительно меняющееся поствестфальское мироустройство, основанное на принципах динамичной иерархии и глобальной безопасности.

— Но ведь «новому классу» недостаточно просто организоваться, сплотиться, надо стать конкурентоспособным, владеть широким спектром постиндустриальных управленческих концепций и технологий. В чем заключается принципиальная новизна всего этого аппарата, а также схем организации и управления бизнесом?

— Принципиальная новизна — во взгляде на постсовременную социальную реальность как на динамическую субстанцию, склонную к фазовым переходам и бифуркационным ситуациям, или, несколько сгущая краски, как на перманентную турбулентность. А основная стратегическая проблема, определяющая успех или провал предприятия, — в каком регистре необходимо действовать: эффективно приспосабливаться к сложившимся обстоятельствам либо проводить системную преадаптацию к вероятной будущей ситуации.

Важных же особенностей инновационных оргдеятельностных схем несколько — во-первых, внимание, придаваемое сегодня антропологическим структурам, комплексным темам и нематериальным активам. Во-вторых, предпочтение, отдаваемое сетевому и проектному принципу формирования социоструктур. В-третьих, динамичное развитие самой формулы нематериальных активов, а также иная (и множественная) скорость социального времени. В-четвертых, выстраивание деятельности с учетом логики «казино-экономики», где проигрыши заранее планируются, но сама игра ведется с позитивным результатом, а генеральной целью является занятие и системное освоение той или иной (желательно уникальной) ниши…

Осознание нелинейной природы мира ведет к развитию и оперативному применению на практике соответствующих методологий/технологий знания и действия. Все это востребовано сегодня в политике, бизнесе, военном искусстве, в других сферах человеческой деятельности. Здесь за последние десятилетия произошли интересные и революционные события. Но давайте о научных и прикладных достижениях в области управления, которые взял на вооружение постиндустриальный новый класс, поговорим в следующий раз — это самостоятельная и большая тема…

Беседовал Олег Банных