Записки санитара о последних словах В.И.Ленина

29 января 1925 г.
.
Совершенно неожиданно позвонила М.И. Я только что раскрыл книгу, покончив с утренней порцией возни с Икки. "Собираюсь ехать сегодня". - "Ну что ж, я immer готов". - "В промежутке между часом и тремя... Я тогда пришлю за вами". - "Что-то голос у вас подозрительный, М.И.?" - "Да, голос точно у пропойного пьяницы после похмелья". - "И тем не менее?.. - "Погода уж больно хорошая..." Я позвонил тебе, Л., к сожалению, неудачно - тебя, очевидно, не нашли; съездил в правление университета и в деканат: присутствовал на "предварительном предфракционном совещании фракции" правления; получил затем отпуск, заглянул в деканат, подписал бумаги, устроил дело с повестками на доклад Schazel'я, потом купил папирос, потом смотрел в окна проходивших мимо N 34 и N 17 (дело было около 12 ч. дня и поэтому могло бы случиться, что кого-нибудь я и увидел бы). Потом приехал домой, собрал нужные книги, вновь неудачно позвонил 3-92-52 и 3-22-02. Звонок из гаража: в 12.45 придет машина. Еду, значит, и еду через 25 минут. Точно! Рябов в закрытой серой с таким знакомым сигналом под окном! Ну точно жив Ильич, и это декабрь 1923 - январь 1924 года. Мягкий бег машины; у ворот Кремля при въезде иллюзия исчезает: нет Ильича - ведь нет пропуска в Кремль - моя до сих пор лежащая в кармане зеленая книжечка с золочеными буквами С.Н.К. уже не годится - она годилась тогда, когда жив был еще Ильич. Кремль - заезд на минутку в гараж. Знакомые лица, знакомые голоса. Свирепо-добродушно-грубовато-властный повелитель гаража Удалов: джентльмен со спокойной улыбкой, обнажающей золотые зубы. Я долго буду помнить поездки в Горки, когда он сам ведет машину - двухместного Rolls-Roys'a (?) - уверенно, не дерганно, не нервно, а ровно и сильно, с такой скоростью, что поездка с ним одно удовольствие. Sturm und Drang!! Левушка Горохов - женственный, мягкий, несколько медлительный, тихий, с такой же мягкой, несколько медленной, вкрадчивой речью: он и у руля Ройса такой же мягкий - закрытая, синяя внутри машина со стаканчиками для цветов, уютная. Циничный Лелякин с распутным языком и блудливой мыслью, неизменно вращающейся и приводящей в движение язык все в том же, в одном и том же неизменном направлении. Рябов - добродушный, какой-то спокойно-широкий... охотник и любитель собак. Это он, наверное, шутя окрестил Удалова Барбосом (за его требовательность и дисциплину в гараже) и проектирует: "Мы его скоро на собачью выставку отправим - наверно премию получит". Космачев с бритым подбородком и длинными усами - едет вместе с Рябовым в Горки в машине Рябова (а машина тоже широкая, поместительная, большая, серая внутри, с широкими большими карманами). Космачев тоже охотник и большой любитель этого дела. Улыбка у него широкая - сильно растягивает углы рта. Его машина открытая - он чаще других ездил c Ильичом на прогулку в лес в прошлом году летом - в августе-сентябре. Молчаливый, с акцентом говорящий Гензель.
У подъезда СНК остановились. Ждем М.И. Вышел Рыков, проходит мимо машины, отвечает на приветствие... "Хороший мужик, простой, любит поговорить; только вот иной раз запнется на к<аком>-н<ибудь> слове", - доводит до моего сведения Космачев. А Рыков прошел мимо машины на площадь, потом вдруг как-то потоптался на месте и повернул обратно к главному подъезду. Анна Ильинична: пришла, видимо, проводить М.И. "Не пускайте ее там гулять пока". Саша снесла вещи М.И. с Дуняшей. Дуняша едет; пытается укутать и без того тепло одетую М.И. "Отстаньте вы от меня, и без того жарко; говорили, ветер, а ветра никакого нет".
День ведь в самом деле хороший, погожий, Л.?! Быстрый бесшумный ход машины по такому знакомому пути: мосты, улицы, знакомые вывески, знакомые изученные повороты машины. Тихо в машине, молчим. Впереди, упорно впереди мчится какой-то неугомонный фордик... N 1221... покрышка у него на заднем левом колесе не в порядке... Ой-ой, фордик, лопнешь - беда, коли далеко едешь... Повернул на окраине Москвы налево. Шоссе с волнами-выбоинами на подъеме - точь в точь, как в прошлом году. Люди проходят, проезжают крестьянские лошади; и в прошлом году тоже - вдруг понесет к<акая>-н<ибудь> пугливая или начнет пятиться назад; и в прошлом году тоже - выскочит собачонка, кинется под колеса, заливаясь лаем, и невольно посмотришь назад - цела ли осталась - легко ли сошло удовольствие облаять мчащуюся машину. Верстовые столбы... Ж<елезно>д пути. Провод с Каширки, чашки то свешиваются вниз, то нанизаны на провод... сколько их, чашек-изоляторов? 6! Правильно - 6. Поля, притрушенные снегом. Мало снегу, очень мало. Озеро замерзшее. Озеро или пруд? Пруд - времен Екатерины, императрицы всероссийской. Здесь 1/2 пути. Вдоль шоссе кучи камня - ремонт - на след<ующий< год запас. Последний пролет прямой. В прошлом году это был лучший участок дороги - прямой и с мостовой мало избитой. Здесь, на этом участке даже медлительный, степенный, солидный, внушительный, немного важный, спокойный, аккуратный, ровный Гиль и тот позволял себе пустить машину побыстрей; чуточку-чуточку, совсем чуточку, а все-таки побыстрей; и скучно-равномерный ход машины Гиля здесь нарушался. Взятая скорость несколько увеличивалась.
Раздвоение пути. Дальше можно ехать либо кругом через деревню и дальше через места, где в прошлом году дан был комарам керосиновый бой и уничтожены затем были их укрепленные позиции, и потом мимо санатория, либо прямо по длинной аллее через мост, совхоз. Второй путь я очень любил: он короче и красивее - но есть подъем. В истории, правда, не написанной шоферами за годы жизни Ильича в Горках, собраны сведения об автокрушениях, имевших место "на ефтом самом месте"; о сидении машины на мели на "ефтом самом месте" и притом "кажинный раз" - особенно, если колеса задние не двойные и дорога скользка или грязна. Сколько проклятий без указания точного адреса прямо в небеса слал в прошлом году на "ефтом самом месте" Гиль - ведь задние колеса у Гиля были не двойные. Едем кругом: так спокойнее - хоть и двойные колеса, а скользко - на солнце тает немного. В городе с крыш текло и пруд на 1/2 дороги блестел как зеркало - ослепительный столб от ослепительно яркого солнца. И морозит одновременно... воздух такой бодрый, ядреный, дым ровно, по-морозному, идет кверху из труб, на западе, на самом горизонте, темные зимние тучи и над ними легкое кружево перистых облаков. Страшно ехать через мост!
Знакомые постройки. Дом, где жил Ферстер. Аллея, и вдоль нее канава. Упал раз Ферстер в эту канаву, идя поздно от Ильича. Лампочка электрическая одна-другая висят. Тогда же и повесили. Дом, где жил Ильич. Теперь можно подъезжать к нему прямо. Дом пуст. В нем нет уж Ильича, который всегда настораживался и прислушивался, когда раздавался шум автомобиля. Они не давали сигналов. Но легкий шум характерного жужжания долетал до комнаты, когда в ней были открыты окна. Теперь прямо к дому. Колонны дома обвиты до крыши гирляндами из еловых веток, и на верхнем, на запад (на дер<евню> Горки) выходящем балконе выставлен портрет Ильича; большой - почти в рост человека портрет, писанный на стекле: стоит вполуоборот, сощуренны глаза, лицо повернуто вправо, кепи, левая рука, отвернув борт пиджака, в кармане брюк, торчит кусочек чего-то белого из жилетного кармана, и брюки с выпуклостью над коленями - как полагается, когда человек много сидит и у него вообще немного брюк. В доме шумно стучат молотки - ремонтируется дом - перестилают пол в гостинной внизу. Вошел в комнату к нему. Здесь по-старому. Кресло в чехле перед маленьким столом, на котором немецкий открывной иллюстрированный календарь, металлический разрезной нож... Книги на подзеркальнике. Комплекты газет. Круги спичек разноцветных (подарок). Постель за ширмами, и около нее на подзеркальнике пузырьки из-под лекарства. Стемнело, и портрет Ильича на балконе освещен эл<ектрическими> лампочками. Вот сейчас пойду еще посмотрю, как он выглядит на этом портрете... Ходил... смотрел. Хорошо. Я плохой ценитель, точнее, плохой критик картин и м<ожет> б<ыть> потому - хорошо. Плохо только в одном - Ильич один, - нет фона: как-то привык видеть Ильича либо с кем-нибудь, либо на фоне чего-нибудь - а здесь только фигура его. 11 ч<асов> 15 м<инут> - темно всюду и тихо-тихо в доме. М.И. уже спит. Огни всюду потушены. Только у меня на столе горит лампа, да внизу еще, в комнате Пакална, где всегда тогда раньше сидел красноармеец, стоял на столе телефон и лежал наган, - сидит теперь Пизен. Надеть сейчас вот, сию минуту, как в прошлом году, на лампу, что стоит около меня, абажур собственного изготовления - длинный, узкий с вырезом конус из пачки газет... так что свет падает только на книгу, лежащую под лампой - и готово - обстановка комнаты, где мы сидели, когда в соседней спал Ильич, полная. Только тогда сидел и каждую секунду готов был пойти на зов Ильича и при свете зажженной лампы увидеть на подушке голову его. Зажжешь лампу, а он щурит глаза от света... "Покойной ночи, В.И.!" Наклонит слегка голову раза два-три, всегда обычно ласково так тихо улыбаясь, тихонько шепотом скажет свое обычное "вот-вот". Красное одеяло, подушка и голова Ильича - на подушке... И снова тишина. А потом в 12 - 1 ночи - тихие (туфли!) шаги (у М.И. быстрые, очень тихие, у Н.К. шаркающие). "Ну что? Спит? Хорошо уснул?" - "Все хорошо!" - Шепот: два бессменных караульщика перед сном проверили пост - внутренний ближайший пост у комнаты больного Ильича и констатировали, что все благополучно. Бывало и так (как будто по разу у всех нас троих), что задремавший часовой, проснувшись (от чего?) в полумраке комнаты, вдруг видел на кресле у комнаты Ильича женскую фигуру: вошла с обычным вопросом на губах: "Ну как?.." Но вопрос не был задан: дремлет тот, кому этот вопрос предназначался. Тогда она тихо, чтобы не разбудить, села и сторожит сама.

30 января
Проснулся в 7 1/2, а потом еще раз в 9 1/2. В 7 1/2 - это почти как в прошлом году, в 9 1/2 - это значит, уже нет Ильича. В 7 1/2 - это значило - Ильич спит еще. М.И. тоже спит. Н.К. уже встала. Иногда в полудреме - услышишь ее характерные, несколько тяжелые шаркающие шаги - наступает на всю подошву - идет вниз. Там внизу утренний кофе в большой светлой комнате, где пианино темно-красное, шторы на огромном окне красные, картины на стенах, голые богини из белого мрамора (мрамора ли? - это известно было доподлинно тому, кто владел этими богинями до 1917 г.), кресло электрическое, два-три букета цветов и кусты пшеницы и овса в глиняных горшках - подарок Ильичу из совхоза. Этот большой многоколосный куст пшеницы из одного зерна вырос, и овес лохматый тоже из одного зерна. Тогда они, эти кусты, были зеленые; вот сегодня я был в той комнате и видел их - они сухи и желты, но стоят. И вспомнилось, как в прошлом году М.И. принесла И. эти кустики, а Ильич серьезно, спокойно-внимательно слушал и улыбался, глядя на них - ведь из одного зерна!
В 1925 году в 7 1/2 можно еще спать, можно одеться и уйти из этой комнаты, где сейчас пишу и где и в прошлом году и вечером, и ночью, и утром часто так сидел, читал, писал. Желтый стол с мраморной доской. Рядом со столом статуэтка высотой в 1 метр приблизительно - "Крылатый эрос". Признаки принадлежности его к мужескому полу налицо; поднятая кверху голова, рот полуоткрыт и кудряшки - "штопорами" волос, колчан, лук, стрела сломанная в правой руке - одним словом, бог Гименея, вне сомнений. Так вот этому самому богу в прошлом году я в полуоткрытый ротик вставил папироску потухшую. Современный божок. Смеялся Ильич.
А в прошлом году: Н.К. идет снизу к себе в комнату, в руках обычно либо книжки, либо нечто написанное, либо нечто нашлепанное на машинке. "Я уже пила кофе... спит покойно?.. идите пить кофе... я посижу... проснется - позову..."
Есть! Вниз, быстро - кофе, бутерброд! Раз или два были случаи, когда слышался сверху зов Н.К., и тогда прыжками через 4 ступеньки - гоп-ля! - здесь! Помню раз случай, когда Ильич проснулся в непоказанное время на 1 <час> раньше (вообще это бывало часто - на 1 час раньше или позже) и уселся в постели. Вид самый решительный - вставать! - и лицо хмурое. Попробовать, может что-нибудь будет: либо уговорю еще полежать, либо, по крайней мере, повлияю немного на хмурость лица. С самым невозмутимо-серьезным видом говорю (приблизительно): "Уже вставать? Рано, В.И.! ведь только 6 утра, и на дворе, как у негра в желудке после черного кофе". Тон был взят верный. Сейчас вот пишу, а перед глазами "субъективная реальность" - В.И.: он, широко раскрыв глаза, с выражением удивления, недоумения на лице - "что ты, друг сердечный, - уж не очумел ли" - повернул лицо, посмотрел прямо в глаза, и, точно поймав вдруг "живчиков" в глазах, разразился беззвучным хохотом - так, как он смеялся всегда по утрам - тихонько, "шепотом" - м<ожет> б<ыть>, спят М.И. и Н.К.! Иногда удавалось, путем некоторых дипломатического характера воздействий и указаний на неприменимость к данной конкретной обстановке формулы К.Пруткова "бди", уложить снова - "чуточку полежать, В.И.!"
Фу ты, черт возьми! Как живо вспоминаются эти шутливые "разговоры" по утрам, а особенно, когда неустойчивое настроение духа удавалось повернуть в определенную сторону. Т.т. Зорько и Рукавишников, наверно, хорошо знают это состояние неустойчивости или легкий минорный, но все же минорный тон начала дня, когда делались всяческие попытки зачеркнуть бемоли перед ми и ля. Бекар, Ильич, даешь бекар1! Привет всему, всему на свете, что этот бекар дает, и не дает одновременно утомления, вредного и излишнего. Пусть это будет смех окружающих, шутки, анекдоты, возня, песик Джек, охотничья собака Гиля и Рябова, белый, лохматый, лениво-неповоротливый кот - любимец М.И.; неутомимо-неугомонное та-та-та - горох вечно смеющегося Розанова, неунывающего Розанова, молчание "фу-фу" ["Фу-фу" ?] под аккомпанемент воспоминаний Н.К.; прогулки в парке, возня Вити, поездки на лошадях или на автомобили в лес; все равно! даешь бекар!
Пусть это чтение газеты; ведь не дать газеты Ильичу нельзя было, начиная с сентября месяца: не дать - это значило сделать хуже, а не лучше. Пусть это будут занятия по письму и чтению с Н.К. Ведь устранить их было невозможно, не нужно; они были так же нужны, как завтрак, сон и прогулка; и как трудно было дозировать эти занятия, создававшие нев<еро>ятную, невозможную мысль - "Ильич будет говорить". Мысль, которая невольно, вопреки всем сомнениям сверлила мозг! "К черту то, что написано в книгах: Ильич будет жив, он будет здоров, он будет читать и писать. Да и как было не появиться этой мысли, как не расти и укрепляться ей, когда Ильич с каждым днем все здоровел, креп, становился спокойнее. Какое счастье для него самого и для всех и особенно для тех, кто провел с ним последние месяцы его жизни - что не пострадала - или, м<ожет> б<ыть> вернее, очень мало пострадала способность понимания речи и чтение. Ильич не мог говорить, но понимал речь, и понимал настолько хорошо, что слушал внимательно и рассказы Н.К. о работе по Главполитпросвету, и рассказы о тех или иных товарищах, фамилии которых Ильич видел под газетными столбцами и, указывая на них пальцем, просил у Н.К. сообщений о них; слушал рассказы М.И. Рассказы Крестинского, Воронского, Скворцова-Степанова, нас троих - троих коммунистов, членов Московской организации, проведших с ним последние 7 - 9 месяцев его жизни, невольных спутников, поддерживавших последние его шаги - шаги человека, возглавлявшего эпоху бури и натиска пролетарской революции, создавшего партию, двинувшую массы на борьбу, с тем чтобы стать во главе этой партии и всего рабочего класса; человека, стоявшего в центре величайшего до сих пор революционного движения; человека, который творил, руководил, направлял, кидался в атаку, нанося сокрушительные удары и направо, и налево, бросал массы и партию на штурм в лобовую атаку и умел вовремя перейти от штурма к осаде; человека, который творил революцию, не только писал о ней, не только строил планы, но и проводил их в жизнь; теоретик и практик, профессор пролетарской революции, создавший огромную многомиллионную массу учеников-ленинцев; профессор, который учил, учил, учил, долбил, наставлял, читал лекции, яростно нападал, яростно и страстно нападал и защищал, нападая, защищал, нападая, дело рабочего класса, ставшее его делом, его жизнью, тем содержанием его личной жизни, которое и создало его как Ленина, которое подняло его на самый гребень революционной волны, дело, которое и погубило его, и свело в могилу. Профессор пролетарской революции, гениальнейший, единственный профессор, который в кафедру превращал все; профессор, который сам вел свои практические занятия, сам руководил ими; практические занятия, которые начались еще в конце XIX века, а теперь развернулись на 1/6 части земного шара; осталось еще 5/6. Надолго ли?
Мы, трое коммунистов, невольные спутники его болезни, мы, знавшие и видевшие Ильича больного, уже разбитого жизнью; видевшие эту чудесную машину, чудесных механизм уже не в действии, а на отдыхе, страстно верившие в то, что она еще заработает, эта машина, черт возьми, хоть с 1/4 нагрузки, хоть с 1/8, а заработает; мы ждали, надеялись, хотели. А как хотел этого сам Ильич!

..........

М.И. за обедом сегодня говорит: "Никак не могу уговорить Преображенского написать свои воспоминания об Ильиче... ведь он его давно знал - с 1889 г." - "Где, М.И.?" - "Там, в Сарат<овской> губ<ернии>. Он тогда был народником и работал в "артели" народнической. Уже тогда разочаровывался в этом деле. Споры у них жаркие с Ильичом были". Тогда Ильич был уже исключен из университета (в декабре 1887 ? г. - проучившись 2 м<еся>ца всего). "Был там еще один народник - Гончаров. Он говорил Преображенскому - тут есть один студент, Ульянов, - вот увидите - он непременно напишет что-нибудь гениальное в области статистики... Преображенский работал в артели и был в ней, кажется, единственным дельным человеком, знакомым с крестьянским хозяйством - все остальные больше спорили, читали, заявляя, что сегодня нет настроения работать; про курсисток рассказывал мне Преображенский как-то: говорит, приехали две курсистки, им поручили стряпню на артель и привозку пищи на поле. Так вот, часто бывало, что телега с приготовленным обедом едет, в телеге идут жаркие споры, а блины, молоко оставляют на дороге - для местных крестьян совершенно убедительное доказательство того - 1) что повезли обед "капказцам" и 2) что "капказцы" сегодня вряд ли будут сыты. "Капказцами" называли вообще все тогдашние народнические артели; причина - одна из первых артелей состояла, действительно, из кавказцев... К этому же времени относится и мое первое знакомство с полицией: выслали из города: помню кибитку с бубенцами, в кибитке Володя и я - едем к сестре Анне, а сзади в санях едет пристав; "сопроводил" до "околицы" и повернул обратно".
...Темно уже... Пизен осветил портрет Ильича. В соседней комнате М.И. с Преображенским играют в шахматы. В прошлом году Ильичу прислали эти шахматы со Всер<оссийской> с<ельско>-х<озяйственной> выставки - кустарная работа: деревянный коробок с доской шахматной на верхней крышке оклеен весь костянымы пластинами из мамонтовой (??) кости. Небольшой выдвижной ящик внутри, и в нем необычного вида фигуры: верблюд, к<акое>-то хищное животное, люди, одетые в костюмы жителей нашего севера. Фигуры настолько непривычны, что еще в прошлом году на этой доске другими, обыкновенными деревянными шахматами играли в шахматы М.И. с Дм.И., я с М.И. и Дм.И. Такими же деревянными шахматами сыграл я вчера 3 партии с Преображенским, а сейчас играет М.И. с ним. Ящик гибнет - трескается и коробится. Сам Ильич при мне ни разу в шахматы в Горках не играл. Да и смог ли сыграть бы? Координация движений у него в левой руке, если меня не обманывает память, мало пострадала, даже как будто совсем не пострадала. Те движения, которые он делал, были достаточно координированы; но апраксия была резко выражена. Он уже в августе очень недурно чистил себе зубы щеткой, сводя эту операцию обычно до минимума, вытирал себе глаза при умывании, протирая внутренние углы век; мыл уши, засовывая палец в нар<ужный> слух<овой> проход и приводя кисть в быстрое вибрирующее движение. Пользова<лся> ложкой; пил чай, правильно беря подстаканник за ручку. Но в начале он не мог выловить, например, кусочек лимона из стакана; не сумел бы, разумеется, пользоваться ножом. Однажды я наблюдал ряд совершенно апрактических движений при попытке его налить воду (не то боржом, не то ситро) в стакан. Бутылка была закрыта пробкой. Он взял бутылку... и ничего не вышло. Ильич уже умел полоскать рот, правильно разглаживал себе бородку и усы. Очень часто я говорил ему, "В.И., у вас пушинка на лбу слева... комар пытается ужалить вас в правое ухо". В октябре - ноябре, насколько помню, все это вызывало вполне удовлетворительные движения левой руки.
Вечерами Ильич часто просматривал книги-новинки, одной левой рукой переворачивая страницы. Он находил оглавление впереди или сзади текста. Если книга была не разрезана - он производил ряд совершенно правильных движений, заглядывая между неразрезанными листами. Не умел сам разрезать книгу - да это и трудно сделать одной рукой. А все-таки мне раза три пришлось видеть его попытки разрезать книгу. Первая окончилась как будто неудачей. А затем я видел, как он с трудом, но совершенно правильными движениями ножа, придерживая книгу левой же рукой, - все же разрезал листы. Кто лучше и больше сумеет рассказать о письме и речи В.И., как не Н.К.?.. О многочисленных попытках, об упорстве и настойчивости, с каким В.И. учился держать карандаш, грифель, перо, мел и проводить линии на доске, куске линолеума, бумаги, списывать буквы, писать буквы, слова и т.д. О том, как огорчался, нервничал и раздражался Ильич, когда дело плохо шло, и как он был доволен, когда дело явно шло на лад. Раз или два я видел, как В.И. вечером, распростившись с Н.К. и оставшись в комнате один, схватывал мел (ясно помню - мел) и, шепча себе отдельные буквы и как будто те короткие слова, которые от только что произносил или писал на уроке с Н.К., принимался что-то писать на линолеуме. Не видно было, что именно, и потом нельзя было видеть, ибо, написав, он сейчас же стирал, лихорадочно быстро - ладонью, а потом вытирал ладонь о тряпку или о брюки, принимался писать снова и снова стирал. Стучу в дверь: "Можно, В.И.?" Быстро стирает написанное, кладет мел, откидывается на кресле и... "Вот-вот" - разрешение войти. Вхожу... улыбаюсь... улыбается... подхожу... "Да, В.И.! - оно, конечно, а все же некоторая разница в цвете между вашей левой и правой штаниной выдают вас с головой... Вот эта точно припудрена несколько". Взглянул, сравнил, потом поднял голову на мою улыбающуюся физиономию и разразился смехом. Я тоже... "Не то снег, не то пудра, не то мел?" Шутливо-лукавое выражение глаз - смеется и пожимает плечами: "Дааа, трудно, конечно, сказать определенно и с полной уверенностью..." 30/I.
Речь Ильича: "Вот, вот-вот, а-ля, а-ля-ля, иди, идите, ма, ма-ма". Вот все, если не считать утроения и учетверения слогов ля, вот, ма. Изредка, когда он, видимо, делал попытки вспомнить что-то, сказать что-то, "выскакивали" другие слоги, но не закреплялись. О его повторной речи расскажет Н.К. Спонтанная отсутствовала, рядовая тоже. Называние объектов отсутствовало. Понимание речи сохранено, мне думается, полностью. Чтение: Ильич читал и безусловно понимал. Насколько? Трудно сказать. Удерживал в памяти? Несомненно! Вспоминается следующее. Однажды вечером уже подошел обычный час, когда Ильич укладывался спать, - не зовет, спать не идет, сидит перед маленьким столиком и читает, как потом оказалось, книжку Троцкого - о новом быте2. Вхожу, постучав предварительно и получив разрешение войти. Обычная улыбка и вопросительный взгляд: в чем дело? Через щель в двери видно было, что с интересом внимательно читает. "В.И., все сроки давно прошли. Н.К. говорит, что пора спать, М.И. категорически это утверждает, а мое присутствие в наст<оящий> момент в вашей комнате - живое доказательство того, что пора спать. Если вы взглянете на часы - то...". Просит дать часы - лежали на подзеркальнике у постели. Взглянул, покачал головой - пожал плечами - "да, пожалуй, правильно". Потом взялся за книжку, переворачивает листы вперед, улыбается - мимика и движения, которые мы делаем, когда констатируем, что книжка интересна, хочется читать, но нужно бросить чтение, и вот заглядываешь вперед - сколько еще до конца главы - не хочется бросать на середине... "Дочитать до главы хотите, В.И.?" Смеется - "вот-вот!" - "Еще минут 5? Остановим часы на 5 минут!?" Рассмеялся: "Вот-вот!" Остаюсь в комнате. Подошел к подзеркальнику и раскрыл какую-то книжку, а Ильич принялся читать - как он всегда читал - как-то точно левым глазом. Через 2-3 минуты вдруг слышу тихий веселый смех. Поворачиваюсь - смотрит на меня, хохочет весело, но тихо (ведь все спят, наверно). Зовет к себе и показывает пальцем на страницу. Наклоняюсь, читаю: говорится о новых именах; сейчас помню Нинель, остальные забыл. "В параллель с моей Икки3, В.И." Смеется - "вот-вот". Читал? Читал! Понимал? Понимал!
Щелки в двери. Через эти щелки наблюдали мы за Ильичом. Часто-часто припадал к ним проф. Ферстер. Через эти щелки в последний раз видели живого Ильича Каменев и Зиновьев и, кажется, тоже в последний раз, - Бухарин. Живо вспоминается вечер. Ильич у себя в комнате с Н.К. не то разговаривают, не то занимаются. Шаги и шепот в столовой: выхожу: Зиновьев, Каменев, Бухарин и М.И. Бухарин: "Я пойду посмотрю! Можно, М.И.?" Задает вопрос и одновременно снимает ботинки - чтобы тише подойти к двери. Иду с ним и по дороге говорю: "В двери щель есть". Подошли. Щель-то щель, да не по росту - тянулся-тянулся, наклоняется и шепчет мне в самое ухо: "Черти, сволочи, наделали щелей для себя, а другим точно и не надо". Молча показываю ему другую щелку - сделали внизу, чтобы можно было сидя на полу смотреть. Стал на четвереньки - долго-долго смотрит, слушает... Каменев снял ботинки, тихо-тихо, медленно, осторожно наступая, подходит к двери. Ему тоже неудобно - щель слишком высоко, приходится напрягаться, вытягивать шею... но точно замер. Оперся левой рукой о мое плечо, точно впился и замер - смотрит-слушает. Спокойно-деловито смотрел Зиновьев.
Дурак ты, Енчмен, дурак набитый. Я наблюдал минимум "пространственных" твоих "явлений". Попробуй подумать немного. Что думали, переживали, ощущали эти люди вечером прошлого года - ближайшие ученики и соратники того, кто выбыл из строя и сидит один (нет не один! - вдвоем) в комнате, и нет надежды, нет, будь он проклят, трижды проклят склероз, что вновь раздастся его голос; нет надежды и есть она. Голос Ильича, картавая несколько речь со сцены Б<ольшого> театра, с подмостков Колонного зала, с трибуны у могил Кремлевской стены... Величайший человек, которого погубила величайшая в мире революция. Отдал все силы ей. Свой великолепный мозг и свои скверные сосуды отдал делу рабочего класса целиком и до конца. Голос Ильича! Вот сейчас обернулся назад - на столе стоит безрупорный граммофон с пластинками - речи Ильича. Слушал речи Ильича: раздавался его голос, а в прошлом году на этом самом месте, в этой самой комнате стоял стол, обитый клеенкой, - на нем я вчера играл в шахматы - к нему был приставлен другой стол - за этим столом я сейчас сижу и пищу. На столе лежал в зеленом френче мертвый Ильич... У стола проф. Абрикосов, Дешин, Бунак; Иван Глебович; проф. Абрикосов делает свое дело. Ферстер, его лицо... лицо человека... вряд ли Ферстер когда-нибудь переживал хоть что-нибудь подобное, вряд ли переживет. Это не было выражение лица врача, пациент которого умер, и врач огорчен и сочувствует горю близких - это было что-то, по-моему, значительно большее. Ферстер знал Ильича, Ферстер любил Ильича. Суетливый, суетящийся скороговорчивый Семашко. Спокойный, медленный в движениях, грубоватый Обух. Помню его громкий шепот мне на ухо: "Успокойся, перестань... ты же ведь большевик... ну перестань... здесь ведь, смотри, М.И., Н.К. - как тяжело им-то". Гудит, наклонившись, треплет-гладит по плечу, а у самого глаза красные-красные и слезинки на щеках. Спокойно-деловитые фигуры Осипова, Гетье, Елистратова. Гетье и Елистратов зашли в комнату Ильича. Гетье что-то, куря папироску, рассказывает Елистратову (в комнате, где лежит покойник, неудобно, а в соседней - в комнате, где жил только что и где умер Ильич - как в курилке можно - ведь в остальных комнатах тоже неудобно. Тьфу, мерзко! Как я ненавидел Гетье в эту минуту). Пишу протокол вскрытия... Абрикосов извлекает револьверную пулю... Суетится-распоряжается Семашко... Губка Ильича, тазик - его умывальные принадлежности... Абрикосов моет руки мылом, которым накануне умывался Ильич. Кровь на мыле, кровь в тазу, губка в крови... Суетится Семашко - предварительное сообщение в газету: "Алексей Иванович, подпишите... проф. Ферстер..." - переводит по-немецки написанное... Ферстер подписывает документ... "Тов._Попов, будьте добры озаботиться изготовлением... да, да, надо переписать... если успеем, подпишем здесь... скоро едем... Ал. Ив., Фед. Алекс., прошу вниз... т._Попов... если не успеете, тогда в Москве..." Черновик - тот, что писался во время вскрытия, уже в Москве передал Обуху через неск<олько> дней - Ильич еще лежал в Колонном зале. Носился по Москве в машине, собирая подписи, а толпы народа на улицах в центре и лента людская - поток тек беспрерывно в двери Дома Союзов и вытекал оттуда. Костры на улицах и свирепый мороз.
Строился мавзолей, а Ильич лежал в Колонном зале Дома Союзов, и у гроба его проходили люди - тысячи людей, военных и штатских; тишина, только глухой шорох шагов - голосов не слышно: временами сдержанные рыдания. Серьезные нахмуренные лица. Н.К., М.И. у гроба... Ближайшие товарищи у гроба. Почетный караул у гроба. Товарищи! Одно из трех слов, отысканных и произнесенных Ильичом - Ильичом, у которого была моторно-кортикальная афазия, Ильичом, у которого были лишь речевые остатки и... я слышал от него эти слова: всего два раза: днем на балконе, выходящем на юго-запад у окна его комнаты, и второй раз в постели, когда Ильич, готовясь раздеваться, произнес два слова. В первый раз - "товарищ, товарищи, товарищи" и второй раз - "...Гиль... гиль... гильбо... а... Гильбо-Гильбо, Henri Guilboux".
Через комнату Н.К. выкатил В.И. в кресле на террасу. Подкатил к самым почти перилам у окна его комнаты, Ильич вдруг заволновался, - нетерпеливо трет себя по коленке ладонью, то хватается за лоб, мучительно пытается что-то сказать, улыбаясь, смотрит в глаза, тянет за рукав к себе, потом тяжелый вздох, качает головой и вновь пытается что-то сказать - загибает на ладони все пальцы, потом разгибает их и вновь загибает один. Улыбается и вопросительно смотрит в глаза - понял ли? "6, Влад. Ильич?" Радостная улыбка и снова те же движения пальцами. Научились понимать Ильича, угадывать его желания. Но как мучительно тяжело было на душе, когда чувствуешь, что не понимаешь, в чем дело или смутно лишь догадываешься об этом. "6, 6, что 6, чего 6?" Смеется, вновь те же движения, трет по коленке ладонью, потом хватается за лоб и вдруг точно в результате какого-то нечеловеческого усилия раздаются слова - "товарищ, товарищи, товарищи!" - и в глаза смотрят широко открытые глаза Ильича. Как мучительно тяжело было не понимать, как радостно было угадывать его желания, как радостно было наконец-то угадать его желания и как мучительно тяжело было молчать и не назвать имен "6 товарищей"4. Нельзя было - страшно за Ильича... А Ильич точно обессилел после этого - был молчалив, сумрачен; окно в его комнате было раскрыто и я, оставив его с Н.К., стоял в его комнате вне поля его зрения.
Второй случай. Вечером, сидя в постели уже - еще одетый, - Ильич точно вспомнил что-то; то же движение рукой - похлопывает себя по лбу - пытается что-то сказать. Первоначальное движение такое, какое часто делаешь, когда вспоминаешь сразу что-то приятное, когда оно почему-то вылетело из головы и вдруг вспомнилось сразу. Напряженное выражение лица, перебирает пальцами, похлопывает себя по лбу ладонью и вдруг - "Гиль... гиль... гильбо-гильбо... Гильбо! Гильбо! Henri Гильбо!" Выясняется, что дня два тому назад Гильбо прислал Ильичу книжку свою, и М.И. говорила Ильичу об этом. На след<ующий> день я через щель двери смотрел, как Ильич сидит в кресле и читает книжку, на крышке которой написано Lenin.
Вчера смотрели вчетвером портрет Ильича, вылепленный из воска. Первый раз в жизни видел такого рода произведение искусства. В большой раме, между двумя стеклами, из воска вылеплены черты Ильича. Это не барельеф, а что-то другое. При рассматривании в проходящем свете - великолепный портрет. Чем ярче свет, тем лучше. Здесь есть ящик, сколоченный из простых досок, в него вставляется портрет, в противоположную стену вделана электрическая лампочка. Вчера потушили свет, и в темноте портрет ярко и отчетливо выступал. Вполоборот налево голова, лысина, характерный изгиб линии темени, мощный лоб. Сощурены слегка глаза, морщина от наружного угла глаза вниз; подстриженные усы, бородка. Слегка улыбается - видимо, что-то живо с интересом слушает. Тихо и долго смотрели в темноте на освещенную голову и лицо Ильича: М.И., Преображенский, Пизен и я.
Вспомнил Бухарина. Был сегодня на даче, где жил Ферстер, - застал отдыхающую санаторскую публику. Спрашиваю, что делают, у Саши - "целый день, почитай, в "козла" играют и поют". Так вот, эта самая Саша, прислуга, уже немолодая, - лет, наверное, ей 50, спрашивает: "А Бухарчик приехал?"

31 января.
Днем ходили гулять с М.И. 10 минут. Шли обратно, подъехала машина - пошли обратно, т<ак> к<ак> услышали сигнал машины. Бухарин и Н.Мих. Подходит уже с заявлением: "Выпустили моих птиц, какое имели право выпускать; ловишь, ловишь, а они тут выпускают". Н.Мих. говорит потом: "Прошлый раз был тут с товарищем - писали в комнате Н.К. и каждую минуту бегали смотреть на западню. Вечером надо было ехать в Москву на заседание Политбюро, а тут, на несчастье, поползень летает около западни. Волнения были - попадет или не попадет; ехать пора, и ехать не желает - сейчас-сейчас - ведь поползень. Наконец попался поползень".
Немного говорил о Енчмене: "По-моему, он сумасшедший: у него много женщин - он всех их зовет мадоннами, а себя - Христом; прехорошенькие - даже завидно". - "Его исключили из партии?" - "Нет, зачем же? Разве мало в партии немарксистов?" - "М<ожет> б<ыть>, но чем он полезен в партии, что он делает?" - "Ничего - живет с мадоннами... хорошенькие, аж завидно. Мне выкрали его рукопись; сам не могу - отдал там прочитать".
Ловили птиц - долго - 2 1/2 часа ловили и поймали 7 синиц. Хотел он очень лазоревку поймать: "Увезу с собой; где бы мне там в Москве хранилище для птиц завести?" - "У Шатерникова!" - "Я его дочку знаю". Птиц ловили. Сорин выпустил из клетки дятла. "Я ему предисловие теперь к книжке не напишу - пусть, сволочь, теперь не просит, птичий черт. Скажу Сашке, пусть он ему чернилом неприличные места вымажет сзади и спереди..."

3 февраля.
Уселся в маленькое кресло у двери комнаты Ильича. Тишина. Комната слабо освещена. Портреты на стенах, писанные не известными мне художниками... а вот - рядом с "картиной" в желтой рамке, присланной Ильичу в прошлом году - или в позапрошлом - из Китая - картина малоизвестного и не признанного пока еще живописца Бухарина Николая Ивановича. Имейте в виду, товарищи: кроме всего прочего, что умеет делать Бухарин и что известно всем, он еще умеет: 1) птиц ловить в западню (предпочитает поползней, затем лазоревок, потом снегирей); ловит уверенно и быстро. Заклятый враг Бухарина в настоящее время, Сорин, - не отдавая себе отчета, видимо, в своем поведении, он (Сорин) в субботу, 31 января, выпустил из клетки дятла. Кроме того, что этот акт являлся явно враждебным по отношению к Бухарину, ибо дятла поймал в силок (дятла поймал в силок!!) в прошлом году Бухарин (спросите-ка всех специалистов, если Бухарин для вас не авторитет в этом деле - что это значит, поймать дятла; найдите-ка дятла на Трубе5 и, если найдете, сравните-ка цены!), и, следовательно, дятел принадлежал Бухарину. Кроме того, во-вторых, что этот поступок был явно враждебным по отношению к Бухарину, он был и объективно преступным по отношению к дятлу, ибо дятел уже целый год жил, так сказать, на хлебах, на санаторном положении, в некоей искусственной обстановке, что не могло не отразиться (год!) на дятловском нраве, если можно т<ак> сказать, развращающе, на привычках дятла, на его рефлексах. Кроме всего этого - акт был явной демонстрацией полного, абсолютного, безнадежного непонимания Сориным удельного веса дятла - удельного веса пойманного в силок дятла.
Мария Ильинична вспоминает, что в прошлом году она в Горках однажды в теч<ение> неск<ольких> секунд никак не могла понять, что случилось. А случилось, видимо, что-то страшное - ну, типа пожара, убийства - внизу раздавался топот ног и отчаянные крики: кричал Бухарин... Кричал и бегал Бухарин... держа в руках только что пойманного дятла. Безнадежный профан Сорин, руководимый каким-то непонятными соображениями (соображение, что дятлу в клетке хуже, чем на воле, тоже нуждается в доказательствах и в конкретизации, в диалектическом подходе, в вопросе "когда и при каких условиях"), непонятными соображениями выпустил дятла. А в воскресенье этот самый дятел (этот самый дятел - и пусть Сорин сколько угодно говорит, что это лишь двоюродный брат того самого дятла) грустно сидел на ветке дерева недалеко от дома, и мы все на него смотрели и тоже грустили; силок ставили и хотели, чтобы дятел опять попал в силок, "а он не хотел". Но это, так сказать, лирико-драматическое отступление. Кроме ловли птиц, Бухарин умеет 2) картины маслянными красками писать. Хотел бы я знать, сколько процентов вхутемасцев могут писать примерно так, как написана Бухариным - ну, вот эта картина. Тов. вхутемасцы, посмотрите эту картину, потом чуточку подумайте, еще разик подумайте и еще разок подумайте. И если вы хорошо-хорошо подумаете и взвесите, то м<ожет> б<ыть> и окажется, что и вы в будущем окажетесь хорошими-хорошими... инженерами, агрономами, экономистами, врачами, педагогами, и, между прочим, в те немногие часы отдыха, которые даст вам жизнь, будете картины писать масляными красками - ну м<ожет> б<ыть> чуточку хуже, чем после окончания Вхутемаса - но м<ожет>> б<ыть> не хуже, чем вот эта картина, написанная Бухариным.
В-третьих, Бухарин умеет лазать на деревья - в дупла, например, чтобы убедиться, есть ли там летучая мышь или ее нет, и тот писк, что заставил его (как в августе-сентябре 1923 г., когда Ильич был в парке) насторожиться, раздавался из другого дупла... тогда из какого же, черт возьми...
Ильич на нижней террасе, выходящей в парк, сидит в кресле; рядом с ним Н.К. Ильич учится писать левой рукой. Вне поля зрения Ильича в комнате у открытой форточки окна, выходящего на террасу, - Ферстер... стоит - замер, слушает и смотрит, как орудует мелом Ильич. У двери, выходящей на террасу, слегка открытой, за занавеской - Бухарин, два - три шага отделяют его от Ильича... Бухарин видит Ильича в профиль... Слышит слова, которые он произносит... "Старик... брово, старик... Браво, старик..." - и потом "кричит шепотом": "Ии...льиич, Иии...льиииич! мыыы здеееесь! между нами средостеееееениииееее!"

Воскресенье, 4 февраля.
Бухарин говорит: "...Купались мы здесь в реке с Ильичом... он лежал на спине... за границей купались - Ильич, Зиновьев, Пятаков (??) и я - я тогда озорничал, вообще, тогда очень озорной был... всех их в воду побросал... смеялись... Веселый был старик, ух, какой веселый". Да! И в болезни Ильич был не расслабленным, пассивным; он сознавал, не мог не сознавать, что машина повреждена колоссально, что руль сломан, та буря, что захватила его, - произвела колоссальные разрушения в его организме, колоссальные потому, что разрушено именно то, как раз то, что являлось самым важным, самым ценным - разрушило мозг, лишило его возможности говорить и писать. Я не напишу никогда того, что говорила мне М.И. о времени, когда Ильич оправился после первого своего удара. Записано ли это где-нибудь? Или это знают лишь немногие - то, что хотел сделать Ильич тогда, когда вызвал к себе Сталина и просил его помочь6.
А в болезни? разве Ильич не остался Ильичом, активным, настойчивым, твердым, оптимистом? Два раза за это время я видел, как плакал Ильич. Да и плакал-то так - тихонько, немного, по-секрету - так, чтобы не видел никто. А сквозь щель его двери я видел его с усталым и измученным лицом, когда он сидел перед окном своей комнаты, откинувшись в кресле, и смотрел, смотрел в окно, точно застыл; левая рука козырьком на лбу... и вдруг по щеке слезинка; не отнимая руки ото лба, он подхватил ее - стер мизинцем... за ней другая... хотелось кричать, проклинать, бить... я не знаю, чего хотелось.
Ильич часто бывал грустен, иной раз у него было очень тяжелое настроение. Видел я его с усмешкой безнадежный кивок на свою руку - это, брат ты мой, дело конченное и... и тем не менее Ильич хотел чинить свою машину. Невольно вспоминался Морской Волк7, и думалось, что когда-нибудь и кто-нибудь м<ожет> б<ыть> и напишет художественое произведение о том, как жил, работал, боролся, не шатался и всегда оставался до самой смерти сильным, крепким, мужественным человеком великий и единственный в мире Ильич - человек, который не переставал, не перестает и долго еще не перестанет быть руководителем и учителем миллионов и миллионов: не волк и не морской, а человек и земной человек, спаянный, связанный с человечеством тысячью нитей, крепко связанных в узел в нем: и когда болезнь уязвила этого человека как раз именно там, где был этот узел, где были эти связи... разве же это не самое ужасное, что можно себе представить? Стреляли из револьвера - шея? рука? крови много шло - тьфу, да это ведь пустяки! Ильич без ноги, без руки - это еще пустяки, но Ильич без речи, Ильич не могущий писать - это ведь ужас!
И с какой настойчивостью, с каким упорством, снова и снова Ильич пытался найти выход из создавшегося положения. Не движется нога - можно научиться ходить с палкой - не стоит обращать на ногу особое внимание - это не важно существенно - это не то звено, за которое надо ухватиться, и поэтому - ходить с палочкой можно иногда для упражнения, массаж ноги и гимнастика - это лишнее - ведь по лестнице-то он ежедневно ходит сам вверх и вниз, три раза в день - а ведь это 180 ступеней в день - чем это плохая гимнастика? Раньше - в июле - Ильича сносили в кресле вниз и вверх. Дело не особенно удобное, ибо требовались пересадки, громоздко, нести вдвоем по узкой лестнице - явно неудобно. Думаю, что возможно и эти соображения были у Ильича, когда он однажды категорически отказался от такого способа преодоления лестницы и принялся ходить сам, держась за перила левой рукой. Первое время он еще сдавался на уговоры: действовали немного шуточные реплики и довод, что вредно так сразу отсчитывать по 30 ступеней, ибо польза от такого упражнения в данной конкретной обстановке может превратиться в свою противоположность... Ильич вначале сдавался и позволял пронести себя в кресле - коричневом деревянном кресле-стуле с подлокотниками и ножками на колесиках. Затем эти переносы были отменены им самим окончательно! Почему утренний кофе, обед и ужин - все это нужно было обязательно внизу, когда было тепло еще - на террасе закрытой, а зимой в большой комнате. Почему Ильич отказывался обедать и пить кофе наверху? Привычка? Нежелание заставлять приносить еду наверх? Нежелание отказаться от своих 120-180 ступеней в день? А ходить Ильич с палочкой и по ступеням начинал все лучше и лучше. В декабре он уже мог, например, на ходу стараться стукнуть палкой белого кота, любимца М.И. - толстого, лохматого - походка была уже довольно уверенная и твердая. Помню мои "консультаци" с Ферстером по поводу ходьбы В.И. по лестнице: Ферстер все хотел, чтобы Ильич при этой ходьбе по лестнице сгибал бы свою ногу (а походка у него была типичная гемиплегическая), хотел что-то привязать - как будто бинт - к штанине и за него тянуть. Воображаю, как бы это Ильич согласился на такое предложение - привязать и тянуть! Страшно было вначале немного, когда Ильич шел с палкой: обычно в таком случае около Ильича обязательно было 2 человека, и один из них либо Н.К., либо М.И., либо П.П. Потом второй человек стал совершенно не нужен, и только во время ходьбы по лестнице сзади всегда шел П.П. Уже в декабре Ильич почти самостоятельно, без помощи, опираясь на палку, мог подняться с кресла.
Рука? Это важнее - это серьезнее - здесь надо что-то делать, и хоть и тяжелое состояние, и вряд ли можно рассчитывать на движения в ней - Ильич не раз безнадежно махал рукой во время массажа и гимнастики, проделывавшихся сначала ежедневно, а потом через день - но все же массаж и гимнастика им почти никогда не отвергались. Ванна, массаж, гимнастика через день! Прекрасно помню эти вечера, эти приготовления к ванне, когда примчишься из Москвы, и если чуточку запоздаешь - соврешь ему в ответ на его понятный и разгаданный вопрос - "поужинал ли?" - "Ужинал уже, В.И.". Клеенку на пол, на нее табуретку, на табуретку - ванну - длинный металлический "сосуд" явно кухонного происхождения - очевидно, для варки рыбы, термометр, баночка с вазелином, полотенца (непременно покрыть подлокотники кресла, на котором он сидит, ибо однажды он со смехом указал, что на подлокотнике остаются следы вазелина), пузырек со спиртом. Движений активных не было - синкинезии глобальные были - разгибательные. При зевке, например, разгибались пальцы, при сжимании сильном левой руки в кулак и в локте - всегда было легче разогнуть пассивно пальцы на правой. Раздражение поглаживанием разгиб<ательной> поверхности предплечья часто давало экстензию пальцев (обычное положение - типичная флексорная контрактура Wern - Man.). Резкий штриховой рефлекс ладони. Легче всего удавалось разгибать 1 и 2-й пальцы. Дов<ольно> знач<ительные> огранич<ение> объема движений в плечевом суставе и лучезапястном.
Массаж и все прочее все же свое дело сделали; контрактура была безусловно уменьшена, болезненность при пассивных движениях стала значительно меньше.
Речь? А вот речь - другое дело, и письмо тоже - это вот самое главное и самое важное. Отсюда то упорство и та настойчивость, тот напор, с которыми Ильич принялся за работу - именно работу в этом направлении. Н.К. стала его учительницей - она учила его языку, который он понимал, но на котором он не умел говорить (Ильич! не умеет! говорить! ни на одном языке!), учила его писать те слова и те буквы, которые он читал и понимал. И тут тоже - главное - это говорить - главное звенышко - это "научиться говорить, писать - это менее важно - можно пригласить стенографистку - и я научусь стенографии". И Н.К. серьезно говорила о стенографии, как о "науке", которую она должна преодолеть...
Утренний кофе быстро и - прямо из-за стола гулять в парк, за ограду его, в лес на автомобиле или (зимой) на санях... чаще в парк... зимой одевание в шубу под бдительным и зорким контролем глаз М.И., и после прогулки - учеба.

ПРИМЕЧАНИЯ
4 В поденных записях Н.С.Попова и К.Зорьки эпизод датируется 3-м сентября. Возможно, "6 товарищей" - члены Политбюро. Сравнив, впрочем, запись санитара В.А.Рукавишникова от 20 сентября "(Фонд 16. Оп.2 Ед. хр.91): "В.И. показывает 2 пальца, потом3, потом 5 и наконец 1. Потом - 1,2,3,5", разгадку нашла Н.К.Крупская: И.Арманд, два ее мальчика и три девочки."
Вернуться
5 Труба - Трубная площадь в Москве, здесь собирался птичий рынок.
Вернуться
6 Речь идет о неоднократном желании В.И.Ленина покончить с собой и его обращениях к И.В.Сталину с просьбой снабдить его цианистым калием.
Вернуться
7 Морской волк - герой одноименного романа Д.Лондона.
Вернуться

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абрикосов А.И. (1875-1955), патологоанатом.
Ал.Ив., Алексей Иванович - см. Абрикосов А.И.
Анна Ильинична - Ульянова-Елизарова А.И., сестра В.И.Ленина.
Бунак В.В. (1891-1979), антрополог.
Витя - Ульянов В.Д. (1917-1984), племянник В.И.Ленина.
Воронский А.К. (1884-1943), критик, редактор, издательский деятель; посетил В.И.Ленина в Горках 25 ноября (вместе с Е.А.Преображенским) и, возможно, 16 декабря 1923 г.
Гензель - шофер гаража особого назначения.
Гетье Ф.А. (1863-1938), терапевт, лечащий врач В.И.Ленина.
Гиль С.К. (1888-1966), шофер гаража особого назначения.
Гильбо А. (Guilbeaux Henri) (1885-1938), французский поэт, социалист, автор первой "толстой" биографии В.И.Ленина "Wladimir Iljitsch Lenin. Ein treues Bild seines Wesens" (Berlin, 1923).
Гончаров Д.А. (1863-1918), бывший студент Казанского университета, фельдшер соседней с хутором Ульяновых деревни.
Горохов Левушка - Горохов Л.Т. (ум. не ранее середины 1960-х гг.), шофер гаража особого назначения.
Дешин А.А. (1869-1945), анатом.
Дм.И. - Ульянов Д.И., брат В.И.Ленина.
Дуняша - Смирнова Е.И. (1890 - ум. после 1960 г.), домработница в семье Ульяновых.
Елистратов П.И. (1864-1927), терапевт, в 1923 г. принимал участие в лечении В.И.Ленина.
Енчмен Э.С. (р.1891) - автор "теории новой биологии", подвергшейся в 1923-24 гг. резкой критике в партийной печати; одним из активных оппонентов "енчменизма" был Н.М.Бухарин.
Зорька - Зорька-Римша З.-К.И. (1895-1950), партийный работник, студент-медик, санитар в Горках.
Иван Глебович - Трофимов И.Г., служитель Института патологической анатомии 1-го МУ, помошник А.И.Абрикосова при вскрытии и первоначальном бальзамировании тела В.И.Ленина.
Икки - дочь Н.С.Попова.
Космачев П.С. (ум. 1940), шофер гаража особого назначения.
Крестинский Н.Н. (1883-1938), в описываемый период полпред СССР в Германии, посетил В.И.Ленина 16 декабря и, возможно, 9 декабря 1923 г.
Л. - Станкевич И.А. (1899-1990), коллега Н.С.Попова по Клинике нервных болезней, позднее - его жена.
Лелякин - шофер гаража особого назначения.
М.И. - Ульянова М.И., сестра В.И.Ленина.
Н.К. - Крупская Н.К., жена В.И.Ленина.
Н.Мих. - вероятно, Лукин Н.М. (1885-1940), шурин Н.И.Бухарина, в 1918 г. "левый коммунист", историк.
Обух В.А. (1870-1934), зав. Мосздравотделом.
Осипов В.П. (1871-1947), психиатр, с лета 1923 г. постоянный врач в Горках.
П.П. - см. Пакалн П.П.
Пакалн П.П. (1886-1937), начальник личной охраны В.И.Ленина.
Пизен - Пизан И.В. (1879-1938), сотрудник охраны В.И.Ленина, занимал в Гороках различные хозяйственные и административные должности.
Преображенский А.А. (1862-1938), народник, соцал-демократ; управляющий совхозом "Горки".
Розанов В.Н. (1872-1934), хирург, в 1918 и 1922-1924 гг. принимал участие в лечении В.И.Ленина.
Рукавишников В.А. (1892-1954), студент-медик, санитар в Горках.
Рябов В.И. (ум. не ранее 1940), шофер гаража особого назначения.
Саша - Сысоева А.М. (1881-1941), домработница в семье Ульяновых.
Сашка - вероятно, Слепков А.Н. (1899-1937), "бухаринец", член МК РКП(б).
Семашко Н.А. (1874-1949), нарком здравоохранения.
Скворцов-Степанов И.И. (1899-1928), историк партии, редактор, издательский деятель; посетил В.И.Ленина 18 ноября и 2 декабря (вместе с О.Н.Пятницким) 1923 г.
Сорин В.Г. (1893-1944), в 1918 г. "левый коммунист"; член МК РКП(б), сотрудник Института В.И.Ленина; в 1925 г. с предисловием Н.И.Бухарина вышла его работа "Партия и оппозиция. Из истирии оппозиционных течений: I. Фракция левых коммунистов".
Удалов П.И. - начальник ленинского отделения гаража особого назначения.
Фед. Алекс. - см. Гетье Ф.А.
Ферстер О. (1883-1941), немецкий невропатолог; с начала лета 1922 г. возглавлял коллегию врачей, привлеченных к лечению В.И.Ленина.
Шатерников - вероятно, Шатерников М.Н. (1870-1939), директогр Физиологического института.
Schazel - Schaxel G. (1887-1943), биолог.

УКАЗАТЕЛЬ МЕДИЦИНСКИХ ТЕРМИНОВ
Апраксия - нарушение целенаправленных движений и действий, наступающее при поражении различных областей коры головного мозга.
Афазия - полная или частичная утрата способности устного речевого общения вследствие поражения головного мозга.
Контрактура - ограничение движений в суставе.
Синкинезии глобальные - непроизвольные движения парализованных конечностей, возникающие при сильном напряжении здоровых конечностей.
Экстензия - разгибание (конечностей или другой части тела).

Источник: "Век XX и мир", N 1-2, 1994 год