Матушка-Русь и ее защитники: Гендерные аспекты конструирования образа русской интеллигенции в контексте историософских поисков национальной идентичности // Интеллигенция и мир. 2001. №2/3. С. 75-81.

"Идентичность интеллигенции, образованного класса России, выстраивалась вокруг идеи защиты Матушки-Руси", - так в монографии ""Матушка-Русь": Мифологизация женственности в русской культуре" охарактеризовала особенности конституирования русской интеллигенции Дж. Хаббс (1). Верифицируя эту мысль американской исследовательницы, мы хотели бы в настоящей статье остановиться на ряде вопросов о причинах, формах и социальных функциях самоидентификации интеллигенции.

Вначале уточним понятия, прежде всего тот смысл термина "интеллигенция", в котором он используется в данной статье. На наш взгляд, помимо "широкого смысла" (как в его социально-экономической, так и в социально-этической интерпретациях) (3), допустимо использовать означенный термин в узком смысле, продолжая обозначать им собственно "русскую интеллигенцию" - ту социальную группу, которая формируется в России в XVIII-XIX веках: тех, кто идентифицировал себя таким образом, тех, кого считали интеллигентами, тех, кто - воспользуемся весьма эвристичным термином М.Ю. Лотмана - являлся "субъектом специфического интеллигентского дискурса" (3).

Национальную идентичность мы определяем как формирующееся на основе этнического и политического единства состояние групповой солидарности, включающее коллективный (осознание и переживание нацией своей целостности и тождественности) и индивидуальный (осознание и переживание индивидами своей принадлежности к нации) уровни. Не вдаваясь в подробности дискуссий между сторонниками "примордиалистского" и "модернистского" подходов к пониманию природы и сущности феномена национального, обозначим собственную позицию. Не причисляя себя к адептам конструктивизма и рассматривая нацию в качестве объективно существующей общности, в основе которой лежит этнический компонент, мы в то же время признаем высокую эвристическую ценность отдельных положений данного подхода. Анализ национальной идентичности должен принимать во внимание элемент ее сконструированности, сотворенности (4).

Как известно, значительную роль в становлении конструктивистской парадигмы сыграл труд Б. Андерсона "Воображенные сообщества: размышления по поводу возникновения и распространения национализма", в котором отстаивается тезис о том, что национальное самосознание есть не что иное, как результат деятельности политических и государственных структур. "Воображенность" нации состоит в том, что она представляет собой коллектив, члены которого друг с другом не знакомы, непосредственно друг с другом не взаимодействуют и тем не менее рассматривают себя как единую общность с общей судьбой. При этом, полагает Б. Андерсон, все сообщества, кроме "примордиальной" деревни, носят такой же "воображенный" характер (5).

Дж. Хоскинг применил подобный методологический подход к анализу роли интеллигенции XIX века в конструировании образа России, показав, как в интеллигентском дискурсе выстраиваются различные грани национальной идентичности (6). Мы бы хотели дополнить основной тезис конструктивизма следующим положением: интеллигенция, создавая образ нации, конструирует самое себя, свой собственный образ (и выступает, следовательно, в роли такого же "imagined community", "воображенного сообщества"). Само формирование интеллигенции предполагает ее саморепрезентацию. Ее идентичность как социальной группы предусматривает приписывание себе определенных качеств, создание картины своих отношений со значимыми Другими (таковыми являлись в первую очередь "народ", "власть", "западные интеллектуалы"), определение своего места в национальном бытии, выявление своей исторической миссии.

Предметом исследования в настоящей статье является такая сторона конструируемого образа интеллигенции, как ее отношения с властью/государством/страной. Как известно, одной из основных черт репрезентации русской интеллигенции называют ее противостояние власти. Например, в работе Б.А. Успенского принцип оппозиционности к доминирующим в социуме институтам рассматривается в качестве ее сущностной характеристики. Именно отношения "интеллигенция и царь", полагает исследователь, лежит у истоков русской интеллигенции, которая возникла в условиях противостояния царской власти, царскому режиму: оппозиция по отношению к царской власти сформировала русскую интеллигенцию (7). Иной раз эта грань образа интеллигентии дает основания обвинять ее в отсутствии патриотизма. Но оппозиция власти отнюдь не означает оппозицию России; антигосударственный пафос вовсе не влечет за собой отсутствие любви к своей стране. Противостояние интеллигенции власть предержащим коррелировало с призывом к защите народа. Для более продуктивного анализа отношения интеллигенции к России необходимо различать два модуса патриотизма (что было отмечено еще в монографии О.Ю. Олейника и В.С. Меметова) (8). Эти модусы связаны с дистинкцией "Родина - Отечество", которая становится предметом осмысления на страницах сочинений многих русских философов.

Так, в трудах Г.П. Федотова проводится мысль о том, что взаимодействие мужского, отцовского, и женского, материнского, лежит в основании бытия каждой нации. Мыслитель пишет: "Во всяком национальном чувстве можно различать отцовское и материнское сознания - находящие себя как любовь к отечеству и любовь к родине. Родина, материнство связаны с языком, с песней и сказкой, с народностью и неопределимой, но могущественной жизнью бессознательного. Отечество, отцовство - с долгом и правом, с социально-государственной, сознательной жизнью" (9). Мать и отец вводят ребенка в сферу национальной культуры; при этом от матери ребенок слышит первые слова на родном, "материнском", языке, народные песни и сказки, первые уроки религии и жизненного поведения. Отец вводит отрока в хозяйственный и политический мир: делает его работником, гражданином, воином. Разделение между рациональным и иррациональным содержанием культуры до известной степени совпадает с различием материнского и отцовского в родовой и национальной жизни, отмечает мыслитель. Не совершая насилия над русским языком, пишет Г.П. Федотов, легко убедиться, что отечество (страна отцов) связывает нас с миром политическим, а родина-мать с матерью-землей (10). Очевидно, "Родина" (материнское начало нации) соотнесена скорее с этнической составляющей ("земля", природа, язык, коллективное бессознательное, иррациональное), "Отечество" (отцовское начало) - скорее с политической (история, политическая сфера, идеология, рациональное). Похожее содержание вкладывается в понятия Родины и Отечества другими русскими мыслителями (11).

Таким образом, проблема патриотизма, отношения к своей стране, в образе которого различимы "любовь к Отечеству" и "любовь к Родине", обнаруживает гендерное измерение (12).

Далее нам представляется необходимым кратко охарактеризовать принципиальные положения гендерной методологии, обозначив и возможные направления гендерных аспектов исследования интеллигенции.

В категории "пол" мы выделяем "биологический пол" и "социокультурный пол" (гендер); в последнем, в свою очередь, помимо социальной, должна быть различаема культурно-символическая составляющая, посредством которой многие, непосредственно с полом не связанные феномены и понятия, отождествляются с "мужским" или "женским". Это позволяет предположить, что в каждой культуре существует "гендерная картина мира" - совокупность представлений, составляющих такое видение человеком реальности, где вещи, свойства и отношения категоризируются при помощи бинарных оппозиций, стороны которых ассоциируются с мужским или с женским началами. Причиной данного процесса является уже сам способ концептуализации реальности при помощи бинарных оппозиций. Антропоморфизация картины мира, лежащая в основе мифологического мышления, постоянно воспроизводит гендерные оппозиции при описании многих сторон социальной жизни.

В процессе гендерной метафоризации происходит производство новых значений; маркировка тех или иных фрагментов картины мира как феминных или маскулинных означает перенос на них всей суммы смыслов, которые закреплены за мужским и женским в определенной культуре. Среди этих смыслов в первую очередь должна быть отмечена "гендерная асимметрия": то, что определяется как мужское, помещается в центр и рассматривается в качестве позитивного и доминирующего, а маркированное как женское - в качестве периферийного. Тем самым, обозначение социальных феноменов как мужественных или женственных используется для их оценки и способствует созданию определенной социальной иерархии: при помощи гендерной метафоры подтверждаются отношения неравенства, власти, контроля (13). Такого рода стратегии лежат в основании различных форм - воспользуемся термином П. Бурдье - "символической борьбы", будь то колониальный дискурс или "феминизация" образа противника в политическом соперничестве (14).

Вместе с тем, помимо такого отождествления феминного с подчиненным, уязвимым, страдающим, необходимо принимать во внимание и другие смыслы, заключенные в данном концепте, равно как и в картине взаимодействия двух начал. Так, следует учитывать обстоятельство, которое, как правило, игнорируется в феминистском дискурсе: образ женского начала (как и образ Другого вообще) по своей сущности амбивалентен. Иное, "чужой" - это начало и дьявольское, и Божественное, это всегда и страх, и надежда: надежда на чудо, на спасение. Мужчина - это то, что есть; это - сущее. Можно согласиться с Ж. Лаканом в том, что женщина в андроцентрической культуре "не существует", но при этом следует уточнить - не существует как действительность. Однако она постоянно присутствует как возможность, возможность как худшего, так и лучшего. Женщина - это и меньше, чем мужчина, но и больше, чем мужчина. Мужчина - это человек, но всего лишь человек. Феминное как угроза нарушения одних норм и отрицание одних ценностей - это одновременно и возможность утверждения иных норм и ценностей, чем объясняется, например, глубокая укорененность в мировой культуре идеи спасительной миссии женского начала.

Таким образом, "расшифровывая" гендерную метафоризацию того или иного социального субъекта и учитывая ее влияние на социальную реальность, исследователь может получить новое знание об этой реальности. Нам представляется возможным выделить в исследованиях интеллигенции два аспекта, анализ которых сквозь призму гендерной методологии мог бы представлять особый интерес (15). Во-первых, это тенденция эксплицитной и имплицитной гендерной маркировки интеллигенции. Нам уже приходилось затрагивать вопрос о "феминизации" образа русской интеллигенции в отечественной и западной историософии (то есть наделении ее качествами, устойчиво соотносимыми в мировой интеллектуальной традиции с женским началом), противопоставлении ее западным интеллектуалам, якобы воплощающим мужское начало рациональности и духа, в контексте "инаковизации" и "феминизации" образа самой России (16). Во-вторых же, это проблема отношения интеллигенции к России и способов идентификации себя с ней.

Отвечая на вопрос о причинах популярности идеи защиты народа и культа Матушки-Руси в интеллигентском дискурсе, прежде всего отметим, что процесс репрезентации нации и ее различных сторон женскими или мужскими образами отнюдь не случайность или поэтическая вольность; он отражает принципиальные закономерности функционирования как гендерной системы, так и национальных общностей. Легитимизация именно данного сообщества - едва ли не в большей степени, чем любого другого - предполагает обращение к гендерным метафорам. Будучи необходимым элементом национальной идентичности, гендерная метафора используется при обосновании вечности и естественности нации. Аналогия с семьей как некой формой взаимодействия мужского и женского начал - это тот элемент национального дискурcа, который во многом определяет ценностную систему национальной идеологии, ее концепты и символы. Возрождение и вечность, верность и измена, сыновний долг и "любовь к отеческим гробам" - без данных понятий, отсылающих к гендерным стереотипам, национальная мифология утрачивает свою значительность.

Традиция восприятия России именно в материнской ипостаси обусловлена и спецификой русской модели цивилизации. Как было отмечено выше, культура андроцентрична; феминные ценности занимают в ней периферийное место. Вместе с тем степень андроцентричности различных культур различна. Анализ источников - в частности, религиозных представлений, концепций власти, педагогических воззрений, законодательства, языка - позволяет исследователям (17) отметить, сколь высока оценка материнского начала в русской культуре, сколь значительна реальная роль матери в экономической и духовной жизни России. Восприятие страны в облике матери, традиции которого уходят в первые века отечественной истории (18), представляет собой общий признак отечественной культуры.

Наконец, помимо причин общих, свойственных идентичности любой нации, и специфических, характерных для русской мысли в целом, допустимо говорить о факторах, присущих только интеллигентскому дискурсу. Среди его ключевых положений могут быть названы: обличение с этических позиций неправедной власти, противостоящей народу; акцентирование внимания на его страданиях; восприятие народа как носителя высших нравственных и духовных качеств и неактуализированной еще силы, что позволяет дедуцировать положение о его спасительной для России миссии; подчеркивание своей особости. Как нам представляется, образно-символическим воплощением подобных умонастроений и становится историософема Матушки-Руси. Так, все эти черты могут быть прослежены в умонастроениях второй половины XIX века, когда интеллигентский дискурс принимает ярко очерченные контуры.

В этот период завершенные формы принимает идея, вызревающая с конца XVIII столетия: подлинная русскость атрибутируется "народу", "мужику"; при этом два образа - Мать-Россия и мать-народ - соединяются. Матушка-Русь - это народ, стонущий под гнетом самодержавия, это земля, униженная и страдающая (19). Антигосударственный характер интеллигентского дискурса потребовал привлечения идеи Матушки-Руси как угнетаемой государством. Матушка-Русь обретает статус одного из символов оппозиции государству, которое после петровских реформ начинает ассоциироваться с чем-то чуждым в национальном плане, инородным, западным по самой своей сущности (20). Между тем восприятие своей страны как взывающей о помощи Родины-Матери в первую очередь обусловливает тот эмоциональный накал, с которым сопряжено национальное чувство. Как известно, обладающий значительным мобилизующим потенциалом материнский символ используется в патриотической пропаганде различных стран (21).

Вместе с тем Матушка-Русь воплощает не только слабость, страдания и призыв о помощи, но также надежду на неиссякаемую народную силу и веру в его высшую мудрость (22). Эту двойственность исследуемого образа можно проиллюстрировать хорошо известными строками Н.А. Некрасова: "Ты и убогая, ты и обильная, // Ты и забитая, ты и всесильная, // Матушка-Русь", которые выражают сущность гендерного аспекта рассматриваемых умонастроений (23). "Зрак раба", принятый народом-Русью (вспомним тютчевское "Эти бедные селенья…"), которого в итоге ждет преображение - постоянная тема русской мысли. Образ Святой Руси как Руси крестьянской, "мужицкой", часто всплывает на страницах произведений Н.А. Некрасова. Апофеозом подобного отождествления стала идея народа-богоносца. Как известно, одним из наиболее ревностных ее сторонников был Ф.М. Достоевский; так, старец Зосима произносит следующие слова: "От народа спасение Руси". Народ обретает черты мессии; в парадигме христианской логики страдания народа одновременно позволяют уповать на его преображение, его миссию в спасении России - и не только России.

Наконец, подобное отношение интеллигенции к власти и к народу становится тем фоном, на котором утверждаются ее "кодекс чести", противопоставленный официальной идеологии. Несложно заметить, что те ценности, которые поднимаются на щит в интеллигентском дискурсе, - это ценности феминные: сострадание, жертвенность, бескорыстие, преобладание нравственных оценок над правовыми, "правды" над "истиной", негативное отношение к власти как таковой. Радикальное противопоставление себя власти, истэблишменту как воплощению принятой в андроцентрической культуре нормы, поиск альтернатив, вера в собственную исключительность, в свою уникальную историческую миссию, - все это, на наш взгляд, не могло не привести интеллигенцию к культу феминных ценностей.

Культ Матушки-Руси в различных ее модусах характерен для интеллигентского дискурса в последующей истории нашей страны. Так, подобные черты проявлялись в оппозиционных настроениях в советскую эпоху. В произведениях А.И. Солженицына, в прозе "деревенщиков", по мнению Б. Хелдт, обвинялась не просто советская система, но бюрократическое Государство-Мужчина, насилующее Природу-Женщину. Доброй Матери-России противостоит Злая Мачеха-СССР, которая занимает ее место и уничтожает ее детей (24). В последнее же десятилетие униженная Женщина-Мать становится одной из метафор России в сочинениях представителей оппозиции (25).

В модусе "Святой Руси" идея материнской, не-государственной, ипостаси страны оказывается включенной во внутриполитическую борьбу уже в средневековом обществе: оппозиция объявляет себя защитником Родины, противостоящим неправедной власти (26). Очевидно, эти значимые грани образа русской интеллигенции, ее идентичности, не могли не испытывать влияния умонастроений "прединтеллигенции".

Наконец, проблема взаимообусловленности образов интеллигенции и Матушки-Руси требует хотя бы эскизно остановиться на критике интеллигентского дискурса, которая в сочинениях отечественных авторов получила, как известно, широкое распространение. На наш взгляд, обвинения в адрес интеллигенции сопровождаются деконструкцией культа материнского начала, "инаковизации" России, мессианских упований, традиционного (и феминизированного) образа "загадочной русской души". Так, подобной критике посвящено немало страниц сочинений Н.А. Бердяева (27); в "Народной монархии" И.Л. Солоневича на интеллигенцию возлагается ответственность и за образ России как "радикально Иного", и за негативные последствия подобного (и не имеющего ничего общего с реальной Россией) образа для русской истории (28).

Подведем итоги. Образ защитника Матушки-Руси от неправедного государства, "Родины" от "Отечества", выражает сущностные черты русской интеллигенции и детерминирует особенности ее национального чувства. Историософема Матушки-Руси стала образно-символическим выражением той системы ценностей, которую исповедовала интеллигенция: антигосударственный пафос, нравственное обличение власти, культ народа, вера в его особые силы и спасительную миссию. Вместе с тем эти выводы нуждаются в дальнейшей верификации за счет привлечения более репрезентативного круга источников, а также использования методов компаративного анализа, позволяющего сравнить "русский опыт" конструирования интеллигенцией собственной идентичности с мировым. В этом мы видим перспективы развития данной темы.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Hubbs J. Mother Russia: The Feminine Myth in Russian Culture. Bloomington, 1988. P. 207.

2. См., напр.: Белоус В. Интеллигенция // Идеи в России. Ideas in Russia. Idee w Rosji.: Leksykon rosyjsko-polsko-angielski: W 4 т. / pod redakcja A. de Lazari. Lodz, 2001. T. 4. C. 226.

3. Лотман М.Ю. Интеллигенция и свобода (К анализу интеллигентского дискурса) // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм: История и типология. Москва; Венеция, 1999. С.125.

4. Напомним, что представители конструктивистского направления отстаивают концепцию, согласно которой национально-этнические общности - это социальные конструкты. Они созданы произвольно политическими лидерами и интеллектуалами, хотя и приобрели с течением времени видимость естественности (Verdery K. From Parent-State to Family Patriarchs: Gender and Nation in Contemporary Eastern Europe // East European Politics and Societies. 1994. Spring Vol. 8. № 2. P. 226). Нация - это система коллективных образов и репрезентаций, продукт социальной инженерии, образованный благодаря соединению элементов из огромного разнообразия культурных источников в результате дискурсивных практик. Построение наций с этой точки зрения есть больше вопрос распространения символического представительства, чем появления социальных институтов.

5. Anderson B. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. London, 1983. P. 15.

6. Hosking G. Russia: People and Empire. Cambridge (Mass.), 1997.

7. Успенский Б.А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм. С. 13.

8. См.: Олейник О.Ю., Меметов В.С. Интеллигенция, эмиграция, отечество: Проблема патриотизма в творческом наследии представителей российского зарубежья 20-30-х годов XX века. Иваново, 1997.

9. Федотов Г.П. Сумерки отечества // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 1. С. 324.

10. Федотов Г.П. Новое отечество // Там же. Т. 2. С. 252.

11. Рябов О.В. Русская философия женственности (XI-XX века). Иваново, 1999. С. 218-220.

12. Красноречивый термин "матриотизм" (matriotism) для обозначения отношения русских к России вводит Д. Ранкур-Лаферье (Rancour-Laferriere D. The Slave Soul of Russia: Moral Masochism and the Cult of Suffering. N.Y.;L., 1995. P. 225). Отнюдь не призывая использовать этот термин в научной литературе (тем более что сам американский исследователь употребляет его скорее в ироническом смысле), мы приводим его в иллюстративных целях.

13. Подобная метафоризация, в свою очередь, является фактором, который созидает, поддерживает и корректирует саму гендерную систему. Ведь если, скажем, революцию соотносят с феминным, то тем самым женщина ассоциируется и с надеждой на преображение неправедной реальности, и с хаосом, анархией, с тем, что может выйти из-под контроля и повлечь за собой непредсказуемые последствия.

14. Необходимо подчеркнуть, что гендерная метафоризация, оказывающая воздействие, скорее, через подсознание, весьма эффективна, поскольку отношения между полами, иерархия полов воспринимаются как едва ли не наиболее легитимный, естественный и не подлежащий рефлексии пласт человеческой культуры.

15. Разумеется, допустимо и расширительное толкование предмета и задач гендерных исследований, что увеличивает и количество общих для двух дисциплин вопросов: например, выявление общего и особенного "женской" и "мужской" интеллигенции, изучение истории женского и мужского образования, гендерная специфика своего социального статуса и др. - что также является одним из перспективных направлений интеллигентоведения (Котлова Т.Б. Интеллигентоведение и гендерные иследования: Проблема взаимовлияния // Интеллигент и интеллигентоведение на рубеже XXI века: итоги пройденного пути и перспективы. Иваново, 1999. С. 142-143).

16. О гендерном измерении образа интеллигенции в отечественной философии, см., в частности: Рябов О.В. Указ. соч. С. 209-210, 295-296.

17. Напр.: Hubbs J. Op.cit.; Рябова Т.Б. Материнская и отцовская любовь в русской средневековой традиции // Женщина в российском обществе. 1996. № 1; Пушкарева Н.Л. Частная жизнь русской женщины: Невеста, жена, любовница (X - нач. XIX в.). М., 1997; Кирилина А.В. Гендер: Лингвистические аспекты. М., 1999.

18. См. : Рябов О.В. Указ. соч. С. 35-46.

19. Как показано в монографии Х. Роджера, к рубежу XVIII-XIX веков в поисках национальной идентичности часть российской интеллигенции приходит к отождествлению идей социального протеста и протеста национального. На фоне масштабной европеизации правящего класса и сохранения традиционного уклада жизни в народной среде отношение "народ - власть" воспринимается как отношение "Россия - Запад". В обращении к национальным истокам, к народу, который считается единственным хранителем отечественной культуры, видят спасительный путь (Rogger H. National Consciousness in Eighteenth-Century Russia. Cambridge, 1960. P. 278, 279). Подобным культом "народа" отмечено уже "Путешествие из Петербурга в Москву" А.Н. Радищева.

20. Иллюстрируя мысль о мужском и женском в российской жизни, Г.П. Федотов обращается к образу соперничества двух столиц. "Петербург вобрал в себя все мужское, все разумно-сознательное, все гордое и насильственное в душе России. Вне его осталась Русь, Москва, деревня, многострадальная земля, жена и мать, рождающая, согбенная в труде, неистощимая в слезах, не успевающая оплакивать детей своих, пожираемых титаном" (Федотов Г.П. Три столицы // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 1. С. 51). Москва воплощает женственное, дионисийское начало. Петербург же символизирует "аполлонический эрос Империи" (Федотов Г.П. Певец Империи и свободы // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. 2. С. 146).

21. Так, во время Первой мировой войны материнские черты обретает "Марианна", женский символ Франции; вспомним и советские плакаты времен Великой Отечественной войны "Родина-Мать зовет!", "Сын мой! Ты видишь долю мою… Громи фашистов в святом бою!" и др. (См.: Waters E. The Female Forms in Soviet Political Iconography // Russia's Women: Accommodation, Resistance, Transformation. Berkeley, 1991; Harris R. "Child of the Barbarian": Rape, Race and Nationalism in France during the First World War // Past and Present. Vol. 41. Nov. 1993; Рябов О.В. Родина-Мать: История идеи // Женщина в российском обществе. 1998. № 3).

22. Проиллюстрируем эту мысль словами Ф.М. Достоевского: "Мы должны преклониться перед народом и ждать от него всего, и мысли, и образа; преклониться пред правдой народной и признать ее правду... Мы должны сами склониться, как блудные дети, двести лет не бывшие дома, но воротившиеся, однако, все-таки русскими..." (Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972-1981. Т. 22. С. 45).

23. Напомним и известное: "В полном разгаре страда деревенская // Доля ты! - русская, долюшка женская! // Вряд ли труднее сыскать. // Не мудрено, что ты вянешь до времени, // Всевыносящего русского племени // Многострадальная мать". Вместе с тем в интерпретации поэта мать - это безграничность сил, вскармливание, мудрость. "По аналогии с матерью родина кажется подвижницей, носительницей самых светлых свойств. По аналогии с родиной мать кажется всесильной, освобожденной от "мелочей жизни"" (Розанова Л.А. О творчестве Н.А. Некрасова. М., 1988. С. 91).

24. Heldt B. Gynoglasnost: Writing the Feminine // Perestroika and Soviet Women. Cambridge, 1992. P. 167.

25. См., напр.: Зюганов Г.А. Верю в Россию! Воронеж, 1995, С. 165, 206.

26. Символами дихотомии "Отечества" и "Родины" в Московском царстве стали две идеи, выкристаллизовавшиеся в XV-XVI веках: "Третий Рим" и "Святая Русь", которые, по оценке Н.А. Бердяева, воплощают соответственно "волю к могуществу" и "волю к правде" как две интенции русского самосознания (Бердяев Н.А. Русская идея: Основные проблемы русской мысли XIX века и начала XX века // О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. C. 82). Появление термина "Святая Русь" связывают с именем князя Андрея Курбского, который в "Повести о великом князе московском" пишет о сторонниках Ивана Грозного: "Прогрызли они чрево у матери своей, святой русской земли, что породила и воспитала их поистине на беду свою и запустение!" (Курбский Андрей. История о великом князе Московском // Памятники литературы Древней Руси, вторая половина XVI века. М., 1986. C. 319; см. также: С. 271). Дж. Биллингтон возводит начало идеи Святой Руси к образу Василии, запечатленном в одном из трактатов Максима Грека (Billington J.H. The Icon and the Axe: An Interpretative History of Russian Culture. N.Y., 1966. C. 94). Автору трактата встречается на дороге "жена, которая была одетою в черную одежду, приличную вдовам, и горько плакала". Под одеждами горькой вдовы прячется царственность - Василия. Она сетует на то, что ею управляют жестокие мучители и властолюбцы, стараясь подчинить ее, тогда как должно заботиться о ней и украшать ее (Максим Грек. Слово, в котором пространно и с жалостию излагаются нестроения и безчиние царей и властей последнего времени // Соч. преподобного Максима Грека в русском переводе: В 3 ч. Свято-Троицкая Сергиева Лавра, 1910-1911. Ч. 1. C. 203-205). По мнению американского исследователя, именно этот образ оказал решающее влияние на князя Курбского, ученика Максима Грека. Василия-Святая Русь - униженная и страдающая; будучи любящей матерью и женой, она остается преданной и верной своему мужу и своим детям, то есть правителю и подданным, хотя те и относятся к ней недолжным образом. Дж. Биллингтон полагает, что Святая Русь противопоставлена государству как чему-то "механическому" и "бездушному" (Billington J. Op. cit. P. 94). Наконец, в монографии Дж. Хаббс эти идеи интерпретируются уже сквозь призму гендерных исследований: автор высказывает мысль о том, что миф Святой Руси воплощает святое материнство; Святая Русь - это земля и живущий на ней народ, это нечто феминное, в отличие от маскулинного государства (Hubbs J. Op. cit. P. 187).

27. Напр.: Бердяев Н.А. Судьба России: Опыты по психологии войны и национальности. М., 1990. С. 26-28; Бердяев Н.А. Философия неравенства. М., 1990. С. 44.

28. Солоневич И.Л. Народная монархия. М., 1990. С. 135, 192, 364, 31, 185, 167.

© Copyright. О.В. Рябов. 2001.