Современники и потомки о Сталине

Репрессии в НКВД

     В  1938  году  атмосфера   была  буквально  пронизана  страхом,  в  ней

чувствовалось   что-то   зловещее.   Шпигельглаз,   заместитель   начальника

закордонной разведки НКВД, с каждым днем становился все ургюмее. Он  оставил

привычку проводить  воскресные дни  со мной и  другими друзьями по службе. В

сентябре  секретарь  Ежова, тогдашнего  главы  НКВД,  застрелился  в  лодке,

катаясь по Москве-реке.  Это  для нас явилось  полной неожиданностью. Вскоре

появилось  озадачившее  всех распоряжение,  гласившее: ордера  на  арест без

подписи Берии, первого заместителя Ежова, недействительны. Ходили слухи, что

Берия  уменьшительно-ласково  называл  Ежова  "мой  дорогой  Ежик"  и   имел

обыкновение похлопывать его  по спине, однако  его дружеское  поведение было

чисто показным. На  Лубянке люди казались сдержанными и уклонялись  от любых

разговоров. В НКВД работала специальная проверочная комиссия из ЦК.

     Мне ясно вспоминаются события,  которые  вскоре  последовали.  Наступил

ноябрь, канун октябрьских  торжеств.  И  вот  в  4  часа утра  меня разбудил

настойчивый  телефонный  звонок:  звонил   Козлов,  начальник   секретариата

Иностранного  отдела.   Голос  звучал   официально,  но  в  нем  угадывалось

необычайное волнение.

     -- Павел Анатольевич, --  услышал я,  --  вас  срочно вызывает  к  себе

первый  заместитель начальника Управления госбезопасности  товарищ Меркулов.

Машина  уже  ждет вас. Приезжайте как  можно скорее. Только  что  арестованы

Шпигельглаз и Пассов.

     Жена крайне встревожилась. Я решил, что настала моя очередь.

     На Лубянке меня встретил сам Козлов и проводил в кабинет Меркулова. Тот

приветствовал  меня в своей обычной вежливой, спокойной  манере и  предложил

пройти  к  Лаврентию  Павловичу.  Нервы мои  были напряжены  до  предела.  Я

представил, как меня  будут  допрашивать о моих связях со Шпигельглазом.  Но

как ни  поразительно,  никакого  допроса  Берия учинять мне не  стал. Весьма

официальным  тоном он объявил,  что Пассов и Шпигельглаз арестованы за обман

партии и что  мне надлежит немедленно приступить к  исполнению  обязанностей

начальника Иностранного  отдела,  то  есть  отдела  закордонной разведки.  Я

должен  буду  докладывать  непосредственно  ему  по  всем  наиболее  срочным

вопросам. На это  я  ответил, что кабинет Пассова опечатан и войти туда я не

могу.

     -- Снимите печати  немедленно, а на  будущее запомните: не морочьте мне

голову такой ерундой. Вы не школьник, чтобы задавать детские вопросы.

     Через десять минут я уже разбирал документы в сейфе Пассова.  Некоторые

были просто поразительны. Например, справка на Хейфеца, тогдашнего резидента

в  Италии. В  ней  говорилось  о его  связях с  элементами, симпатизирующими

идеологическим уклонам в Коминтерне, где тот одно время работал. Указывалось

также  на  подозрительный  характер  его  контактов  с  бывшими выпускниками

Политехнического института в Йене (Германия)  в 1926 году. До сих пор  помню

резолюцию Ежова на справке: "Отозвать в Москву. Арестовать немедленно".

     Следующий документ -- представление в ЦК ВКП (б) и Президиум Верховного

Совета о награждении меня, Судоплатова Павла Анатольевича,  орденом Красного

Знамени  за выполнение  важного  правительственного задания за рубежом в мае

1938  года,  подписанное Ежовым. Тут  же находился и неподписанный  приказ о

моем  назначении  помощником  начальника  Иностранного  отдела. Я  отнес эти

документы  Меркулову. Улыбнувшись, он, к моему  немалому удивлению, разорвал

их прямо у меня на  глазах и выкинул в корзину для бумаг, предназначенных  к

уничтожению.  Я  молчал,   но  в  душе  было  чувство  обиды  --  ведь  меня

представляли к награде за  то, что я действительно, рискуя  жизнью, выполнил

опасное задание. В тот момент я не  понимал, насколько мне повезло:  если бы

был  подписан   приказ  о  моем  назначении,  то  я  автоматически  согласно

Постановлению  ЦК  ВКП (б)  подлежал бы аресту как  руководящий  оперативный

работник аппарата НКВД, которому было выражено политическое недоверие.

     Позднее в кабинете, где  я работал, зазвонил  телефон. Это был Киселев,

помощник   Маленкова  в   Центральном   Комитете.  Он  возмущенно   принялся

выговаривать мне  за  задержку  в  передаче средств  из специальных  фондов,

предназначавшихся  для финансирования тайных операций Коминтерна в  Западной

Европе. Еще больше он был взбешен тем, что на заседании Испанской комиссии в

Центральном Комитете не было представителя  от НКВД. Я  постарался объяснить

ему, что не знаю ни о каких фондах и не в курсе того, кто  именно занимается

их  передачей.  "А на совещании в  ЦК, --  сказал  я,  --  от НКВД  никто не

присутствовал потому, что Пассов и его заместитель только что арестованы как

враги  народа".  К  этому  я  добавил,  что  приступил  к  исполнению  своих

обязанностей всего два часа назад. Киселев швырнул трубку.

     За  три недели  своего пребывания в  качестве исполняющего  обязанности

начальника   отдела  я   смог  узнать  структуру  и  организацию  проведения

разведывательных  операций  за  рубежом.  В  рамках  НКВД  существовали  два

подразделения, занимавшиеся  разведкой  за рубежом.  Это Иностранный  отдел,

которым  руководили  сначала Трилиссер,  потом  Артузов,  Слуцкий и  Пассов.

Задача отдела --  собирать для Центра разведданные, добытые как по легальным

(через наших сотрудников, имевших дипломатическое прикрытие или работавших в

торговых представительствах за рубежом), так и по нелегальным каналам. Особо

важными  были  сведения  о деятельности  правительств и  частных корпораций,

тайно   финансирующих   подрывную    деятельность   русских   эмигрантов   и

белогвардейских  офицеров  в странах  Европы и в  Китае, направленную против

Советского   Союза.   Иностранный  отдел   был  разбит   на   отделения   по

географическому принципу, а также включал подразделения, занимавшиеся сбором

научно-технических  и  экономических  разведанных.  Эти  отделения  обобщали

материалы, поступавшие от наших резидентур за границей -- как легальных, так

и нелегальных. Приоритет нелегальных каналов был вполне естествен, поскольку

за рубежом тогда было  не  так много  советских дипломатических  и  торговых

миссий.  Вот  почему  нелегальные  каналы  для получения  интересовавших нас

разведданных были столь важны.

     В то же время  существовала  и другая разведывательная служба -- Особая

группа  при  наркоме  внутренних  дел,  непосредственно  находящаяся  в  его

подчинении  и глубоко  законспирированная.  В  ее  задачу  входило  создание

резервной  сети  нелегалов  для  проведения  диверсионных  операций в  тылах

противника  в  Западной  Европе, на Ближнем Востоке, Китае  и США  в  случае

войны.  Учитывая характер работы. Особая группа не имела своих сотрудников в

дипломатических и  торговых  миссиях  за  рубежом.  Ее  аппарат  состоял  из

двадцати   оперработников,  отвечавших   за   координирование   деятельности

закордонной  агентуры.  Все  остальные  сотрудники  работали  за  рубежом  в

качестве нелегалов. В то время, о котором я веду речь, число таких нелегалов

составляло около шестидесяти человек. Вскоре мне стало ясно, что руководство

НКВД могло по своему выбору использовать силы и средства Иностранного отдела

и Особой группы для проведения особо важных операций, в том числе диверсий и

ликвидации противников СССР за рубежом.

     Особая  группа иногда именовалась "Группа Яши", потому что более десяти

с лишним лет возглавлялась Яковом Серебрянским. Именно его люди организовали

в  1930  году  похищение  главы белогвардейского  РОВСа  в  Париже  генерала

Кутепова. До революции  Серебрянский был членом партии  эсеров.  Он принимал

личное участие  в ликвидации чинов охранки, организовавших еврейские погромы

в Могилеве (Белоруссия).  "ГруппаЯши" создала мощную агентурную сеть  в 20--

30-х годах  во Франции, Германии, Палестине,  США и Скандинавии. Агентов они

вербовали   из  коминтерновского   подполья,   тех,  кто  не  участвовал   в

пропагандистских  мероприятиях  и чье  членство  в  национальных  компартиях

держалось в  секрете.  Группа Серебрянского блестяще проявила себя в  тайных

поставках  новейших  самолетов из  Франции  в республиканскую Испанию в 1937

году. В ноябре 1938  года Серебрянский  в числе руководителей  НКВД оказался

под  арестом -- его приговорили  к смертной казни, но не расстреляли. В 1941

году, после того как началась  война, он был освобожден и по моей инициативе

стал начальником  отделения, занимавшегося вербовкой  агентуры по глубинному

оседанию в странах Западной Европы и США.

     В  1946  году  министром   госбезопасности  был  назначен  Абакумов,  и

Серебрянскому пришлось выйти в отставку, так как в 1938 году именно Абакумов

вел  его   дело   и,  применяя  зверские  пытки,  выбил   ложные  показания.

Естественно, Серебрянский  не мог  оставаться на  работе  с приходом  нового

министра. Он вышел  в отставку в звании полковника  и получал  пенсию. После

смерти Сталина его вернули на службу и назначили одним из  моих заместителей

в связи с планом расширения разведывательно-диверсионных  операций. Это было

при Берии, в апреле  1953 года,  а в  октябре того же года он был  арестован

вместе с  женой  во второй раз -- теперь ему ставилось в вину участие в  так

называемом   бериевском  заговоре   с  целью   убийства  членов   Президиума

Центрального  Комитета  партии. Скончался  он в тюрьме  в 1956 году во время

очередного допроса и  был  посмертно реабилитирован  в 1971-м при Андропове,

узнавшем  о судьбе Серебрянского  во время  подготовки  первого учебника  по

истории советской разведки, которую начали писать по его указанию.

     Лишь в 1963 году я узнал,  что  действительно  стояло  за кардинальными

перестановками и  чисткой в рядах НКВД  в последние месяцы 1938 года. Полную

правду  об  этих событиях,  которая  так  никогда и  не  была  обнародована,

рассказали мне  Мамулов  и  Людвигов,  возглавлявшие  секретариат Берии,  --

вместе  со  мной  они сидели  во  Владимирской тюрьме. Вот как была запущена

фальшивка, открывшая дорогу кампании против Ежова  и работавших с ним людей.

Подстрекаемые Берией, два начальника областных управлений  НКВД из Ярославля

и   Казахстана  обратились  с  письмом  к  Сталину  в  октябре   1938  года,

клеветнически утверждая, будто в  беседах с ними Ежов намекал на предстоящие

аресты членов советского руководства в канун  октябрьских торжеств. Акция по

компрометации Ежова была  успешно проведена. Через несколько недель Ежов был

обвинен  в заговоре  с  целью  свержения  законного правительства. Политбюро

приняло  специальную  резолюцию,  в которой  высшие  должностные  лица  НКВД

объявлялись  "политически  неблагонадежными". Это привело к массовым арестам

всего  руководящего  состава  органов   безопасности,  и  мне  действительно

повезло, что приказ Ежова о моем повышении остался неподписанным в  сейфе  у

Пассова.

     В декабре  1938 года Берия официально взял в свои руки бразды правления

в НКВД, а Деканозов  стал новым начальником Иностранного отдела.  У него был

опыт работы в Азербайджанском ГПУ при  Берии в качестве снабженца. Позднее в

Грузии Деканозов  был  народным  комиссаром  пищевой  промышленности,  где и

прославился  своей  неумеренной  любовью к  роскоши.  Сдавая  дела,  я,  как

исполнявший   обязанности  начальника   отдела,   объяснил   ему   некоторые

особенности  нашей  агентурной  работы  в Западной  Европе, США  и Китае. Но

Деканозов,  не  дослушав меня до конца, распорядился, чтобы я  проследил  за

вещами  бежавшего Орлова, которые были отправлены из Барселоны в Москву. Мне

надлежало доставить их в его кабинет -- он хотел лично ознакомиться с ними.

     На следующий день Берия представил Деканозова сотрудникам разведслужбы.

Официальным и суровым тоном Берия сообщил о создании специальной комиссии во

главе с  Деканозовым  по  проверке  всех  оперативных  работников  разведки.

Комиссия  должна  была выяснить,  как разоблачаются изменники и авантюристы,

обманывающие  Центральный  Комитет партии. Берия объявил о новых назначениях

Гаранина, Фитина, Леоненко и Лягина. Он также подчеркнул, что все остающиеся

сотрудники будут тщательно проверены. Новые  руководители  пришли в разведку

по  партийному  набору. Центральный  Комитет наводнил  ряды  НКВД партийными

активистами и выпускниками Военной академии им.  Фрунзе. Что касается  меня,

то я был понижен до заместителя начальника испанского отделения. Подобным же

образом  поступили и с  другими ветеранами  разведслужбы, которые также были

понижены в должности до помощников начальников отделений.

     Берия  в  беседе  с каждым сотрудником,  присутствовавшим  на  встрече,

пытался  выведать,  не  является ли он  двойным агентом, и говорил, что  под

подозрением сейчас  находятся все. Моя жена была одной из четырех  женщин --

сотрудниц  разведслужбы. Нагло  смерив  ее взглядом, Берия спросил,  кто она

такая: немка или украинка. "Еврейка", -- к удивлению Берии,  ответила она. С

того самого дня жена постоянно предупреждала  меня, чтобы  я опасался Берии.

Предполагая,  что наша квартира может прослушиваться, она придумала для него

кодовую кличку, чтобы мы не упоминали его имени в своих разговорах дома. Она

называла его  князем Шадиманом по имени  героя романа  Антоновской  "Великий

Моурави",  который  пал в  борьбе  за власть  между  грузинскими  феодалами.

Дальновидность  моей жены в отношении  судьбы  Берии  и ее постоянные советы

держаться подальше от него и его окружения оказались пророческими.

     После представления нового руководства у Берии последовало партсобрание

-- это был следующий  этап кампании. На нем мой сослуживец, которого  я знал

по  Харькову,   Гукасов,   армянин,  неожиданно  предложил  партийному  бюро

рассмотреть мои подозрительные связи. Он сказал, что  меня перевел  в Москву

враг народа  Балицкий.  Он  обвинил меня  также  в  том,  что  я поддерживал

дружеские  отношения   с  другими,  недавно  разоблаченными  врагами  народа

Шпигельглазом, Раисой Соболь  и ее  мужем,  Ревзиным, Яриковым, заместителем

нашего  резидента в  Китае,  известным  своими  саркастическими остротами  о

выполнении пятилеток (мне вспоминается одна из них: "В четвертом завершающем

блат является решающим").

     Партийное  бюро создало комиссию  по моему делу.  Один из  моих близких

знакомых,  Гессельберг,  сотрудник  Иностранного  отдела,  блестящий  мастер

портретной  фотографии  (он отвечал за  благонадежность фотокорреспондентов,

которые  снимали  Сталина), задавал глупейшие  вопросы и  утверждал,  что  я

защищаюсь как "типичный троцкистский двурушник".

     Я не  держу зла  ни  на  Гукасова,  ни на Гессельберга. Три года спустя

Гукасов, будучи  советским  консулом в  Париже, проснулся,  когда гестаповцы

штурмом брали здание, где он находился. Наша шифровальщица Марина  Сироткина

начала сжигать кодовые книги, а когда  один  из гестаповцев сорвал  со стены

портрет  Сталина, Гукасов  использовал это как предлог, чтобы начать  Драку.

Его жестоко избили,  но за это время  все шифры  были  уничтожены.  Гукасова

немцы  депортировали   в  Турцию  для   обмена   на  сотрудников  германской

дипломатической  миссии  в  Москве.  Позднее  Гукасову  поручили  руководить

отделом по разработке репатриантов  и  эмигрантов.  Он скончался в Москве  в

1956 году.

     Гессельберг подготовил проект решения партбюро под диктовку Деканозова.

В нем  предлагалось исключить меня из рядов коммунистической партии за связь

с  врагами народа  и  неразоблачение  Шпигельглаза.  Характерно, что в  этом

документе Слуцкий, хотя он умер в феврале 1938 года и был похоронен со всеми

полагающимися почестями, также фигурировал как враг народа.

     Партбюро приняло это решение  при одном воздержавшемся.  Фитин, недавно

назначенный  на  должность  заместителя   начальника   Иностранного  отдела,

воздержался, потому что, по его  словам, я был ему абсолютно неизвестен. Его

честность  и  порядочность,  весьма  необычные  в  тех  обстоятельствах,  не

повредили его карьере.  В 1939 году он стал  начальником Иностранного отдела

закордонной разведки и умер естественной смертью в 1971 году.

     Партбюро в декабре  1938 года приняло решение исключить меня из партии.

Это решение  должно было утвердить  общее  партийное  собрание разведслужбы,

назначенное  на январь 1939 года, а пока я приходил на работу и сидел у себя

в кабинете за столом, ничего не делая. Новые сотрудники не решались общаться

со мной,  боясь скомпрометировать  себя. Помню, начальник отделения Гаранин,

беседуя  со  своим  заместителем  в  моем присутствии,  переходил  на шепот,

опасаясь,  что  я  могу  подслушать.  Чтобы  чем-нибудь  заняться,  я  решил

пополнить свои  знания и стал изучать дела  из архива, ожидая решения  своей

участи.

     Я чувствовал себя подавленным. Жена  также сильно тревожилась, понимая,

что над нами нависла серьезная угроза. Мы  были уверены, что на нас уже есть

компромат,  сфабрикованный и выбитый во время следствия у наших друзей. Но я

все-таки  надеялся, что, поскольку был лично  известен  руководству НКВД как

преданный делу работник, мой арест не будет санкционирован. В те годы я  жил

еще иллюзией, что по отношению  к члену  партии несправедливость  может быть

допущена лишь  из-за некомпетентности или в  силу простой  ошибки,  особенно

если решение  его участи зависело от человека, стоящего достаточно высоко  в

партийной иерархии и пользующегося к тому же полной поддержкой Сталина.

     Зная,  что  в отношении меня  совершается страшная несправедливость,  я

думал обратиться в Комиссию партконтроля  Центрального Комитета  с  просьбой

разобраться в моем деле, но жена считала, что надо подготовить письмо на имя

Сталина, которое она сама отправит, а  если нас обоих арестуют, отправит моя

мать.

     Когда арестовывали наших друзей, все мы  думали,  что произошла ошибка.

Но  с  приходом Деканозова впервые поняли, что это не  ошибки.  Нет, то была

целенаправленная    политика.   На    руководящие    должности   назначались

некомпетентные люди, которым можно было отдавать  любые  приказания. Впервые

мы боялись  за  свою жизнь,  оказавшись под  угрозой  уничтожения  нашей  же

собственной системой.  Именно тогда я начал размышлять над природой системы,

которая приносит в жертву людей, служащих ей верой и правдой.

     Еще  один из моих друзей, Петр Зубов, тоже стал жертвой и попал в ту же

мясорубку. В 1937 году он был назначен резидентом в Праге.  Впервые за время

своей  службы в разведке он работал  под  дипломатическим прикрытием.  Зубов

встретился  с  президентом  Эдуардом Бенешем  и по  указанию Сталина передал

последнему  десять  тысяч  долларов, поскольку Бенеш не  мог воспользоваться

своими  деньгами  для  организации отъезда из Чехословакии  в Великобританию

близких и  нужных ему  людей.  Расписка в  получении денег была дана  Зубову

секретарем чехословацкого президента. Сам Бенеш бежал в Англию  в 1938 году.

Зубов отлично справился с заданием. Британские и французские власти не имели

ни  малейшего  представления  о  наших  связях  с   лицами,   выехавшими  из

Чехословакии.  Спустя  полгода после того как  Бенеш  покинул  Прагу, Зубова

отозвали в Москву и арестовали по личному приказу Сталина.

     Причина  ареста  заключалась  в  том,  что  Бенеш  -- через  Зубова  --

предложил Сталину, чтобы Советский Союз субсидировал в 1938 году  переворот,

направленный против правительства Стоядиновича  в Югославии,  для того чтобы

установить  там   военный   режим  и  ослабить  таким  образом  давление  на

Чехословакию.  Бенеш просил  сумму  в  двести  тысяч  долларов наличными для

сербских офицеров, которые должны были устроить переворот. Получив эту сумму

из Центра, Зубов выехал в Белград, чтобы на месте ознакомиться с положением.

Когда  он убедился, что офицеры, о которых шла речь, были всего  лишь кучкой

ненадежных авантюристов  и  ни  на  какой  успешный заговор рассчитывать  не

приходилось, он был  потрясен и отказался  выплатить  им аванс. Вернувшись в

Прагу с деньгами, он доложил в Центр о сложившейся ситуации. Сталин пришел в

ярость:  Зубов  посмел  не  выполнить  приказ.  На  зубовской  телеграмме  с

объяснением   его  действий   Сталин  собственноручно  написал:  "Арестовать

немедленно". (Я видел эту  телеграмму в 1941  году, когда мне  показали дело

Зубова.)

     Встреча с Зубовым в коридоре 7-го этажа на Лубянке в первый же день его

возвращения из Чехословакии обрадовала меня: партбюро со дня  на день должно

было поставить на собрании вопрос о  моем исключении из партии, и я надеялся

на его поддержку, так как  он пользовался  большим авторитетом в Иностранном

отделе.  Мы условились повидаться  на  следующий день, но  он  не  пришел. Я

решил, что он просто избегает контактов со мной, но Эмма встретила  его жену

на улице и узнала об его аресте. Я  понятия не имел,  в чем его обвиняют: то

были  времена,  когда   можно  было  только  внимательно  присматриваться  к

происходящему и стараться не терять надежды.

     И тут произошло неожиданное. Собрание, назначенное  на  январь, которое

должно было утвердить мое исключение из рядов партии, отложили. Вскоре Ежов,

отстраненный от  обязанностей  народного комиссара  еще в декабре  минувшего

года, был арестован. Делом Ежова,  как я узнал позже, лично занимались Берия

и  один из  его  заместителей,  Богдан  Кобулов.  Много  лет спустя  Кобулов

рассказал  мне, что Ежова  арестовали в  кабинете  Маленкова  в  Центральном

Комитете. Когда его вели на расстрел, он пел "Интернационал".

     Я по-прежнему  считаю Ежова ответственным за многие тяжкие преступления

--  больше того, он  был еще и профессионально некомпетентным руководителем.

Уверен: преступления Сталина приобрели  столь безумный размах из-за  того, в

частности,  что Ежов  оказался совершенно  непригодным к  разведывательной и

контрразведывательной работе.

     Чтобы  понять  природу  ежовщины,  необходимо   учитывать  политические

традиции, характерные для нашей страны. Все политические кампании в условиях

диктатуры неизменно  приобретают  безумные масштабы,  и  Сталин  виноват  не

только  в  преступлениях,  совершавшихся по  его  указанию, но и в том,  что

позволил своим  подчиненным  от его  имени  уничтожать тех,  кто  оказывался

неугоден  местному  партийному начальству на районном  и областном  уровнях.

Руководители партии и  НКВД получили  возможность решать  даже самые обычные

споры,  возникавшие  чуть  ли  не   каждый  день,   путем  ликвидации  своих

оппонентов.

     Конечно,  в  те  дни  я  еще не знал  всего, но  чтобы  иметь основания

опасаться  за  свою  жизнь, моих знаний  было достаточно.  Исходя из  логики

событий, я ожидал, что  меня арестуют в конце января или,  в крайнем случае,

начале февраля 1939 года. Каждый день  я являлся на работу и ничего не делал

-- сидел  и ждал ареста. В  один  из мартовских  дней меня вызвали в кабинет

Берии,  и неожиданно для себя я  услышал  упрек, что последние два  месяца я

бездельничаю. "Я  выполняю приказ,  полученный от начальника отделения",  --

сказал я. Берия не посчитал  нужным как-либо прокомментировать  мои  слова и

приказал сопровождать его на важную, по его словам, встречу. Я  полагал, что

речь идет  о  встрече с одним из агентов, которого он  лично  курировал,  на

конспиративной квартире. В сентябре 1938  года я дважды  сопровождал  его на

подобные  мероприятия.  Между  тем машина доставила нас  в Кремль,  куда  мы

въехали  через  Спасские  ворота.  Шофер  остановил  машину в  тупике  возле

Ивановской площади. Тут я внезапно осознал, что меня примет Сталин.

сталин репресии 37 год нквд расстрел враг народа разведка арест