Сосредоточение, даже, если прибегнуть к современному жаргонному словечку, "заклиненность" на фигуре Сталина фатально мешала и мешает увидеть реальное движение истории в 1930-х годах, — движение, о котором достаточно весомо и верно сказал, например, такой деятель и идеолог, как Л.Д.Троцкий. Речь идет о его книге "Преданная революция", законченной к началу августа 1936 года (то есть еще до 1937-го и до расстрела Зиновьева и Каменева 25 августа 1936 года) и издававшейся также под названием "Что такое СССР и куда он идет?" Троцкий считал эту книгу "главным делом своей жизни"[8]. Однако нынешних авторов, пишущих о 1930-х годах, как правило, интересуют другие сочинения Троцкого, написанные несколько позже, — сочинения, посвященные "разоблачению" личных пороков Сталина. Дело в том, что в левых кругах Запада в течение 1930-х годов все нарастал культ Сталина, Троцкого это крайне раздражало, и он стремился всячески дискредитировать своего победившего "соперника". Эти сочинения Троцкого гораздо более легковесны, чем "Преданная революция", о чем без обиняков говорится даже в апологетической книге Исаака Дойчера "Троцкий в изгнании"[9], однако сегодняшние авторы, заклинившиеся на Сталине, ценят более всего именно "сталиниану" Троцкого.

В сочинении же "Преданная революция" Троцкий явно ставил перед собой задачу понять ход самой истории, а не личные сталинские "козни":

"Достаточно известно, — совершенно верно писал он, — что каждая революция до сих пор вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию, которая, правда, никогда не отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту... Жертвой первой же реакционной волны являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во главе масс в наступательный период революции... Аксиоматическое утверждение советской литературы, будто законы буржуазных революций "неприменимы" к пролетарской, лишено всякого научного содержания"[10].

И далее Троцкий конкретизировал понятия "реакция" и "контрреволюция" непосредственно на "материале" жизни СССР в середине 1936 года: "...вчерашние классовые враги успешно ассимилируются советским обществом... — писал он. — Ввиду успешного проведения коллективизации "дети кулаков не должны отвечать за своих отцов"...". Мало того: "...теперь и кулак вряд ли верит в возможность возврата его прежнего эксплуататорского положения на селе. Недаром же правительство приступило к отмене ограничений (это началось в 1935 году. — В.К.), связанных с социальным происхождением!" — восклицал в сердцах Троцкий (там же, с. 94,95).

Ныне об этой стороне дела уже мало кто знает, а между тем "ограничения" были чрезвычайно значительными. Так, например, в высшие учебные заведения принимались почти исключительно "представители пролетариата и беднейшего крестьянства". Выразителен в этом отношении написанный в октябре 1923 года "отчет" профессора Факультета общественных наук (ФОН) Московского университета В.Я.Брюсова— знаменитейшего тогда поэта, ставшего в 1920 году большевиком. В отчете речь шла, в частности, о "чистке" студенческого состава: "...принимался во внимание и момент социальный... результат чистки оказался в общем удачным. Надо признать, что в прошлом, 1922—1923-м, академическом году состав студенчества ФОНа оставлял многого желать... В текущем году это значительно изменилось. Что касается 1-го курса, то в текущем году состав его должен оказаться совершенно иным, так как принимались почти исключительно окончившие рабфаки"" (то есть подготовительные "рабочие факультеты").

Отказ от такого рода "ограничений" возмущал Троцкого, — хотя сам-то он вырос в весьма богатой семье... Резко писал он и о другом "новшестве" середины 1930-х годов: "По размаху неравенства в оплате труда СССР не только догнал, но и далеко перегнал (это, конечно, сильное преувеличение. — В. К.) капиталистические страны!.. трактористы, комбайнеры и пр., т.е. уже заведомая аристократия, имеют собственных коров и свиней... государство оказалось вынуждено пойти на очень большие уступки собственническим и индивидуалистический тенденциям деревни..." и т.д. (с. 106, 107,109,110). С негодованием писал Троцкий и о стремлении возродить в СССР семью: "Революция сделала героическую попытку разрушить так называемый "семейный очаг", т.е. архаическое, затхлое и косное учреждение... Место семьи... должна была, по замыслу, занять законченная система общественного ухода и обслуживания", -- то есть "действительное освобождение от тысячелетних оков. Доколе эта задача не решена, 40 миллионов советских семей остаются гнездами средневековья... Именно поэтому последовательные изменения постановки вопроса о семье в СССР наилучше характеризуют действительную природу советского общества... Назад к семейному очагу!.. Торжественная реабилитация семьи, происходящая одновременно — какое провиденциальное совпадение! -- с реабилитацией рубля (имеется в виду денежная реформа 1935—1936 гг. — В.К.)... Трудно измерить глазом размах отступления!.. Азбука коммунизма объявлена "левацким загибом". Тупые и черствые предрассудки малокультурного мещанства возрождены под именем новой морали" (с.121, 122,127).

И другая сторона этой проблемы: "Когда жива была еще надежда сосредоточить воспитание новых поколений в руках государства, — продолжал Троцкий, — власть не только не заботилась о поддержании авторитета "старших", в частности, отца с матерью, но наоборот, стремилась как можно больше отделить детей от семьи, чтобы оградить их от традиций косного быта. Еще совсем недавно, в течение первой пятилетки (то есть в 1929—1933 годах.— В.К.), школа и комсомол широко пользовались детьми для разоблачения, устыжения, вообще "перевоспитания" пьянствующего отца или религиозной матери... этот метод означал потрясение родительского авторитета в самых его основах. Ныне и в этой немаловажной области произошел крутой поворот: наряду с седьмой (о грехе прелюбодеяния. — В.К.) пятая (о почитании отца и матери. — В.К.) заповедь полностью восстановлена в правах, правда, еще без бога... Забота об авторитете старших повела уже, впрочем, к изменению политики в отношении религии... Ныне штурм небес, как и штурм семьи, приостановлен... По отношению к религии устанавливается постепенно режим иронического нейтралитета. Но это только первый этап..." (с. 128—129).

Наконец, возмущался Троцкий, "советское правительство... восстанавливает казачество (выделено самим Троцким. — В.К.), единственное милиционное формирование царской армии (имелось в виду постановление ЦИК СССР от 20 апреля 1936 года. — В. К.)... восстановление казачьих лампасов и чубов есть, несомненно, одно из самых ярких выражений Термидора[12]! Еще более оглушительный удар нанесен принципам Октябрьской революции декретом (от 22 сентября 1935 года. — В. К.), восстанавливающим офицерский корпус во всем его буржуазном великолепии... Достойно вниманья, что реформаторы не сочли нужным изобрести для восстановляемых чинов свежие названья (в сентябре 1935 года были возвращены отмененные в 1917-м звания "лейтенант", "капитан", "майор", "полковник". — В.К.)... В то же время они обнаружили свою ахиллесову пяту, не осмелившись восстановить звание генерала" (с. 182,185). Впрочем, Троцкий, который был убит 20 августа 1940 года, успел убедиться в последовательности "реформаторов":

7 мая 1940-го и генеральские звания были возрождены...

Итак, Троцкий определил поворот, совершавшийся в середине 30-х годов, как "контрреволюцию" (которая, помимо прочего, закономерно привела в конце концов к уничтожению массы революционных деятелей; Троцкий написал приведенные выше тексты еще до второго суда над группой Зиновьева-Каменева, обрекшего ее на казни). Естественно может возникнуть вопрос о своего рода абсурде: в стране идут контрреволюционные изменения, а между тем репрессируемых квалифицируют именно как контрреволюционеров. Это было настолько общепринятым обвинением, что возникло даже ходовое словечко "каэры" (так произносилась аббревиатура "КР"). Но к вопросу об этом "абсурде" мы еще вернемся: рассмотрим сначала феномен "контрреволюции" 1930-х годов в освещении другого "наблюдателя".

В том же 1936 году, когда Троцкий писал о громадных изменениях, произошедших за краткий срок в СССР, о том же самом, но с прямо противоположной "оценкой" писал видный мыслитель Георгий Федотов, эмигрировавший из СССР осенью 1925 года, то есть сравнительно поздно (это обеспечило ему хорошее знание послереволюционного положения на родине). Он утверждал, что 1934 год начал "новую полосу русской революции... Общее впечатление: лед тронулся. Огромные глыбы, давившие Россию семнадцать лет своей тяжестью, подтаяли и рушатся одна за другой. Это настоящая контрреволюция, проводимая сверху. Так как она не затрагивает основ ни политического, ни социального строя, то ее можно назвать бытовой контрреволюцией. Бытовой и вместе с тем духовной, идеологической... право юношей на любовь и девушек на семью, право родителей на детей и на приличную школу, право всех на "веселую жизнь", на елку (в 1935 году было "разрешено" украшать новогодние — бывшие "рождественские" — елки, что я —тогда пятилетний —хорошо помню. — В. К.) и на какой-то минимум обряда— старого обряда, украшавшего жизнь, — означает для России восстание из мертвых..."[13]

И далее: "Начиная с убийства Кирова (1 декабря 1934 г.) в России не прекращаются аресты, ссылки, а то и расстрелы членов коммунистической партии. Правда, происходит это под флагом борьбы с остатками троцкистов, зиновьевцев и других групп левой оппозиции. Но вряд ли кого-нибудь обманут эти официально пришиваемые ярлыки. Доказательства "троцкизма" обыкновенно шиты белыми нитками. Вглядываясь в них, видим, что под троцкизмом понимается вообще революционный, классовый или интернационалъный социализм... Борьба... сказывается во всей культурной политике. В школах отменяется или сводится на нет политграмота. Взамен марксистского обществоведения восстановляется история. В трактовке истории или литературы объявлена борьба экономическим схемам, сводившим на нет культурное своеобразие явлений... Можно было бы спросить себя, почему, если марксизм в России приказал долго жить, не уберут со сцены его полинявших декораций. Почему на каждом шагу, изменяя ему и даже издеваясь над ним, ханжески бормочут старые формулы?.. Отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно. Французская республика 150 лет пишет на стенах "Свобода, равенство, братство", несмотря на очевидное противоречие двух последних лозунгов самим основам ее существования" (там же, с. 86,87); и в самом деле — между богатыми собственниками и наемными рабочими и служащими нет ни "братства", ни "равенства"...

Характерно, что Георгий Федотов здесь же вспомнил о Троцком: "Революция в России умерла. Троцкий наделал много ошибок, но в одном он был прав. Он понял, что его личное падение (в 1927 году. — В.К.) было русским "термидором". Режим, который сейчас установился в России, это уже не термидорианский режим. Это режим Бонапарта" (там же, с. 85), — то есть нечто подобное режиму ставшего в конце концов императором полководца Французской революции Наполеона.

Немаловажно, что единое понимание (правда, с совершенно разной "оценкой"!) происходившего в 1934—1936 годах было высказано двумя столь различными деятелями. Правда, оба они явно преувеличивали результаты "контрреволюционных" изменений, делая это опять-таки по разным причинам: Троцкий стремился как можно более решительно разоблачить "предательство" Революции, а Федотов, напротив, — внушить надежду на "воскрешение" России, какой она была до революционного катаклизма. И то, и другое стремления мешали объективному пониманию происходившего.

В рассуждениях Троцкого с очевидностью предстает "дурное" противоречие: он ведь сам заявил, что "каждая революция" сменялась "реакцией" или даже "контрреволюцией", то есть справедливо увидел в перевороте 1934—1936 годов воплощение неотменимой исторической закономерности, однако далее начал негодовать по поводу вполне "естественных" последствий этого поворота истории (определенное "восстановление" прошлого).

В свою очередь, Федотов совершенно уместно напомнил о ходе Французской революции, которая закономерно породила Наполеоновскую империю, однако тут же заговорил о возможности "восстания из мертвых" дореволюционной России, — хотя, как ему хорошо было известно, ни "бонапартизм", ни даже позднейшая реставрация монархии (в 1814 году) не смогли "отменить" основные результаты Французской революции (стоит, правда, отметить, что впоследствии Федотов "разочаровался" в совершавшейся в СССР 1930-х годов, согласно его определению, "контрреволюции" и перестал усматривать в ней "восстание из мертвых" прежней России, — но это уже другой, особый вопрос).

При всех возможных оговорках и Троцкий, и Федотов были правы в основной своей мысли, — в том, что страна, начиная с 1934 года, переживала "контрреволюционный" по своему глубокому смыслу поворот.

Нельзя не задуматься о самом этом слове "контрреволюция". В устах Троцкого оно имело самый что ни есть "страшный" обличительный смысл, в то время как Федотова это слово явно не "пугало". Об этом необходимо сказать потому, что и до сего дня в массовом сознании "контрреволюция" воспринимается скорее "по-троцки", чем "по-федотовски", — хотя в истории нет ничего "страшнее" именно революций — глобальных катастроф, неотвратимо ведущих к бесчисленным жертвам и беспримерным разрушениям.

Господствовавшее в продолжении десятилетий прославление и Российской революции, и — что закономерно — любых революций вообще, посеяло прочное, но заведомо ложное представление о сущности этих катаклизмов. Беспощадность, которая была присуща всем революциям, когда они сталкивались с каким-либо сопротивлением, поистине не сравнима ни с чем. Вот типичные факты.

После победы Английской революции в 1648 году часть тогдашней Великобритании — Ирландия — не признала новой власти. Началась жесточайшая борьба, и в 1650 году, как констатируется в специальном исследовании, "английское командование прибегло... к таким средствам, как выкуривание (поджог мелколесья) и голодная блокада (поджог и истребление всего, что могло служить повстанцам продовольствием)... После трех лет борьбы Ирландия к концу 1652 г. лежала в развалинах. Запустение страны было столь велико, что можно было проехать десятки верст и не встретить ни одного живого существа... население Ирландии сократилось почти вдвое"[14].

Через полтораста лет, во время Французской революции, примерно то же самое произошло в своеобразной области страны — Вандее, которая также сопротивлялась новой власти. Борьба с вандейцами "была чрезвычайно кровопролитной... по наивысшим оценкам погиб 1 млн. человек (учитывая тогдашнее население Франции — примерно 25 млн. человек, — это было колоссальное количество. — В.К.)... целые департаменты обезлюдели"[15].

В ходе Российской революции такая же ситуация имела место, например, в Области Войска Донского (ее и назвали тогда "казацкой Вандеей"), где также погибла примерно половина населения... И, конечно, жертвы "контрреволюции" 1930-х годов несопоставимы в этом отношении с результатами Революции: выше было показано, что в 1934—1938 годах погибло примерно в 30 раз (!) меньше людей, чем в 1918—1922 годах...

Впрочем, к этой скорбной теме мы еще вернемся. Сначала следует рассмотреть конкретные черты "контрреволюционного" поворота середины 1930-х годов.

Кардинально изменилось тогда само отношение к "дореволюционной" истории России. В 1930—1932 годах издавалась десятитомная "Малая советская энциклопедия", в статьях которой, несмотря на их предельную лаконичность, все же нашлось место для всяческого поношения величайших исторических деятелей России:

"Александр Невский... оказал ценные услуги новгородскому торговому капиталу... подавлял волнения русского населения, протестовавшего против тяжелой дани татарам. "Мирная" политика Александра была оценена ладившей с ханом русской церковью:

после смерти Александра она объявила его святым (т. 1, с. 216). ...Минин-Сухорук... нижегородский купец, один из вождей городской торговой буржуазии... Буржуазная историография идеализировала М.-С. как бесклассового борца за единую "матушку Россию" и пыталась сделать из него национального героя (т. 5, с. 229)... Пожарский... князь... ставший во главе ополчения, организованного мясником Мининым-Сухоруким на деньги богатого купечества. Это ополчение покончило с крестьянской революцией (т. 6, с. 651)... Петр I... был ярким представителем российского первоначального накопления... соединял огромную волю с крайней психической неуравновешенностью, жестокостью, запойным пьянством и безудержным развратом" (там же, с. 447) и т.д. и т.п.

Начиная с 1934 года об этих русских деятелях заговорили совершенно по-иному, и вскоре вся страна восхищенно воспринимала апофеозные кинопоэмы "Петр Первый" (1937), "Александр Невский" (1938), "Минин и Пожарский" (1939), "Суворов" (1940) и др.

Нельзя не вспомнить и о том, что в 1929—1930 годах по обвинению в "монархическом заговоре" и других подобных грехах было арестовано большинство виднейших историков России разных поколений — С.В. Бахрушин, С.К. Богоявленский, С.Б. Веселовский, Ю.В. Готье, Б.Д. Греков, В.Г. Дружинин, А.И. Заозерский, Н.П.(не путать с Д.С.) Лихачев, М.К. Любавский, В.И. Пичета, С.Ф. Платонов, С.В. Рождественский, Б.А. Романов, Е.В. Тарле, Л.В. Черепнин, А.И. Яковлев и многие другие. Но всего через несколько лет все они —за исключением Любавского, Платонова и Рождественского, которые, увы, не дожили до освобождения — не только возвратились к работе, но и были вскоре удостоены самых высоких почестей и наград. К этому следует добавить, что почти все "обвинители" С.Ф. Платонова и других, начиная от воинствующих марксистских историков Г.С. Фридлянда и М.М. Цвибака и кончая руководителями ОПТУ и ЦКК ВКП(б) Я.С. Аграновым и Я.Х. Петерсом были в 1937— 1938 годах репрессированы. Поистине символическим актом явилось переиздание в том же 1937 году основного труда скончавшегося в 1933-м главного обвиняемого, С.Ф.Платонова, и избрание в 1939 году недавних "врагов" Ю.В.Готье действительным членом и С.В.Бахрушина—членом-корреспондентом Академии Наук...[16]

Конечно, коренная перемена в отношении власти к дореволюционной истории (и, соответственно, историкам)—это только одна сторона поворота, о котором идет речь, и для воссоздания полной картины пришлось бы подробно говорить чуть ли не обо всех областях и аспектах жизни страны в 1934—1936 годах.

Но в данном случае важнее всего понять, что столь масштабный и многосторонний поворот неверно, даже нелепо рассматривать как нечто совершившееся по личному замыслу и воле Сталина. Как уже говорилось, позднее тот же Троцкий, стремясь переломить нараставшие тогда симпатии левых кругов Запада к Сталину, приписывал его личным усилиям чуть ли не все, что происходило в 1930-х годах в СССР. Об этом критически говорится в восторженном в целом жизнеописании Троцкого, принадлежащем Исааку Дойчеру, который, в частности, счел нужным написать: "Апологетам Сталина... Троцкий отвечал с таким гневом, который, хотя был и оправдан, выставлял его фольклорным злоумышленником"[17], — то есть сочинителем "сказок" в духе упомянутого выше "Тараканища".

Но это, повторяю, было попыткой остановить рост культа Сталина на Западе. На деле же Троцкий был, конечно, много умнее, и в своем дневнике (который был опубликован лишь в 1986 году) вполне обоснованно записал еще 18 февраля 1935 года, что "победа... Сталина была предопределена. Тот результат, который зеваки и глупцы (позже он сам в сущности присоединился к таковым! — и. К.) приписывают личной силе Сталина, по крайней мере его необыкновенной хитрости, был заложен глубоко в динамику исторических сил. Сталин явился лишь полубессознательным выражением второй главы революции, ее похмелья"[18].

Впрочем, и в своем опубликованном в 1936 году сочинении "Преданная революция" Троцкий, ставя вопрос, "почему победил Сталин?", ответил так (эти слова уже цитировались): "каждая революция вызывала после себя реакцию или даже контрреволюцию", — то есть суть дела заключалась в закономерном ходе истории после тобой революции, а не в "индивидуальной" идеологии и политике Сталина, который, правда, сумел так или иначе понять реальную "динамику исторических сил".

Эту "динамику", как видим, понимал и сам Троцкий, но он — в сущности, противореча своему собственному верному "диагнозу", — оценивал закономерный отказ от крайних разрушительных последствий революционного катаклизма безоговорочно отрицательно. Он явно жаждал все более интенсивного "углубления" революционной "переделки" жизни, — в конце концов, — полного уничтожения складывавшегося в течение столетий бытия России, пытаясь приписывать это устремление большинству ее населения, которое будто бы возмущалось явлениями "реставрации".

В противовес Троцкому Георгий Федотов (который, как мы помним, сам был в свое время, до революции, членом РСДРП) писал в том же 1936 году: "Россия, несомненно, возрождается материально, технически, культурно. ...Одно время можно было бояться, что сознательное разрушение семьи и идеала целомудрия со стороны коммунистической партии загубит детей. Мы слышали об ужасающих фактах разврата в школе, и литература отразила юный порок. С этим, по-видимому, теперь покончено... Школы подтянулись и дисциплинировались. Нет, с этой стороны русскому пароду не грозит гибель... строится, правда, очень элементарное, но уже нравственное воспитание. Порядок, аккуратность, выполнение долга, уважение к старшим, мораль обязанностей, а не прав — таково содержание нового послереволюционного нравственного кодекса. Нового в нем мало. Зато много того, что еще недавно клеймилось как буржуазное... В значительной мере реставрировано десятословие (го есть десять христианских заповедей, — что, в противоположность Троцкому, Федотов приветствует. — В К.). Правда, по-прежнему с приматом социального, с принесением лица в жертву обществу, но и лицо уже имеет некоторый малый круг, пока еще плохо очерченный, своей жизни, своей этики: дружбы, любви, семьи. И тот коллектив, которому призвана служить личность, уже не узкий коллектив рабочего класса — или даже партии, а нации, родины, отечества, которые объявлены свягценными. Марксизм — правда, не упраздненный, но истолкованный — не отравляет в такой мере отроческие души философией материализма и классовой ненависти. Ребенок и юноша поставлены непосредственно под воздействие благородных традиций русской литературы. Пушкин, Толстой — пусть вместе с Горьким — становятся воспитателями народа. Никогда еще влияние Пушкина в России не было столь широким. Народ впервые нашел своего поэта. Через него он открывает собственную свою историю. Он перестает чувствовать себя голым зачинателем новой жизни, будущее связывается с прошлым. В удушенную рационализмом, технически ориентированную душу вторгаются влияния и образы иного мира, полнозвучного и всечеловечного, со всем богатством этических и даже религиозных эмоций. Этот мир уже не под запретом" (цит. изд., с. 108,109—110).

Федотов, конечно же, и в этом рассуждении (как и в цитированном выше) весьма и весьма преувеличивал плоды чаемого им "воскрешения" России, но само направление поворота— которое так возмущало Троцкого — он обрисовал верно (и сочувственно). И это был, повторю еще раз, ход самой истории, а не реализация некой личной программы Сталина, который только в той или иной мере осознавал совершавшееся историческое движение и так или иначе закреплял его в своих "указаниях". И, как явствуег из многих фактов, его поддержка этого объективного хода истории диктовалась прежде всего и более всего нарастанием угрозы глобальной войны, которая непосредственно стала в повестку дня после прихода к власти германских нацистов в 1933 году.

Вполне естественно, что Георгий Федотов не без волнения писал в конце 1936 года: "Еще очень трудно оценить отсюда (то есть из эмиграции. — В К ) силу и живучесть нового русского патриотизма... Сталин сам, в годы колхозного закрепощения, безумно подорвал крестьянский патриотизм, в котором он теперь столь нуждается... Мы с тревогой и болью следим отсюда за перебоями русского надорванного сердца. Выдержит ли?" (с. 124).

То есть победа в грядущей войне, по убеждению Федотова, всецело зависит от того, насколько глубок и всеобъемлющ совершающийся поворот. Троцкий же, проявляя в данном случае поразительную недальновидность, утверждал тогда же: "Опасность войны и поражения в ней СССР есть реальность... Судьба СССР будет решаться в последнем счете не на карте генеральных штабов, а на карте борьбы классов. Только европейский пролетариат, непримиримо противостоящий своей буржуазии... сможет оградить СССР от разгрома..."[19] (на деле "революционный" пролетариат не играл во Второй мировой войне существенной роли, и вполне закономерно. что в ходе этой войны был распущен Коминтерн).

Позднее, в 1939 году — то есть уже после периода террора — Троцкий писал: "Сталин не способен воевать... Он не способен дать ничего, кроме поражений". И объяснял это тем, что в СССР "задушен" (к 1939 году) "революционный народ"[20]. То есть Троцкий представлял себе войну с нацистской Германией как, по сути дела, "гражданскую", "классовую" войну...

Троцкий "забыл" или же вообще не сумел понять глубокое различие между "классовыми" схватками и войной в собственном смысле слова. Когда РСФСР в 1920 году оказалась в состоянии войны с Польшей, с поляками как нацией, предреввоенсовета Троцкий отправил командовать сражениями почти весь интернациональный сонм победителей в "классовых битвах": руководили польской войной Гай (Бжишкян), Гамарник, Корк, Лазаревич, Мясников (Мясникян), Раковский, Розенгольц, Смилга, Тухачевский, Уборевич, Якир и другие — в числе их и Сталин-Джугашвили. Но в единоборстве со сравнительно небольшой польской нацией они потерпели настолько сокрушительное поражение, что пришлось отдать Польше громадные территории Украины и Белоруссии, возвращенные лишь в 1939 году... Нельзя исключить, что Сталин, испытавший на себе горечь поражения 1920 года, в конечном счете извлек из него важный урок...

Господствует мнение, что гибель в 1937—1938 годах всех (кроме Сталина) перечисленных руководителей прискорбной войны с Польшей привела к крайне тяжким последствиям в 1941 году. Но это, надо прямо сказать, весьма спорный вопрос. Гитлер, который отнюдь не был лишен проницательности (хотя это принято отрицать), в конце войны неоднократно говорил об одной из причин победы СССР: "Правильно сделал Сталин, что уничтожил всех своих военачальников..."[21] Но к этой нелегкой проблеме мы еще вернемся.

* * *

26 января 1934 года Сталин заявил на заседании XVII съезда партии об "изменении политики Германии", о смене предшествующей — "мирной" — политической линии Германии в отношении СССР "политикой — как он иронически определил в кавычках — "новой", напоминающей в основном политику бывшего германского кайзера, который оккупировал одно время Украину и предпринял поход против Ленинграда"[22] (то есть — тогда — Петрограда). Речь шла о политике Германии в 1918 году, то есть уже в отношении советской, а не царской России. Но, конечно, "политика кайзера" была той же самой до 1917 года; об этом просто неудобно было говорить в начале 1934 года, когда еще всецело господствовало большевистское толкование Первой мировой войны, согласно которому царская Россия рассматривалась в качестве столь же враждебной пролетариату силы, как и кайзеровская Германия...

Но вот что в высшей степени важно. Сталин, говоря об угрозе войны с Германией, подчеркнул: "...дело здесь не в фашизме, хотя бы потому, что фашизм, например, в Италии не помешал СССР установить наилучшие отношения с этой страной (Италия как таковая, сама по себе, действительно никогда не имела планов войны против СССР. — В К.)... Дело в изменении политики Германии" (там же). Эта постановка вопроса и по сей день вызывает негодование тех или иных идеологов: смотрите, говорят они, Сталин еще в январе 1934 года готов был иметь "наилучшие отношения" с фашизмом! Между тем, в стратегическом и, шире, геополитическом плане такая постановка вопроса была всецело обоснованной. Ибо германский фашизм или, точнее, нацизм лишь в пропагандистских целях уверял, что ведет борьбу именно и только с большевизмом; действительной его целью было сокрушение России как геополитической силы, и Сталин правильно видел в этом давнюю "традицию": политика Гитлера была "новой" именно в кавычках. Не исключено, что разведка сообщила Сталину хотя бы о первом выступлении Гитлера перед германским генералитетом 3 февраля 1933 года (фюрер нацистов стал рейхс-канцлером всего четырьмя днями ранее — 30 января): "Цель всей политики в одном: снова завоевать политическое могущество", а затем — "захват нового жизненного пространства на Востоке и его беспощадная германизация"[23].

Иными словами, противостояние "фашизм — большевизм" — это лишь внешняя оболочка принципиально более глубокого и широкого исторического содержания. Заявив еще в 1934 году, что "дело не в фашизме", Сталин обнаружил тем самым осознание внутреннего смысла этого геополитического противостояния и, естественно, по-иному стал воспринимать историческое прошлое России, ограничившись, правда, поначалу напоминанием о политике кайзеровской Германии в 1918 году, то есть уже после превращения Российской империи в РСФСР, а не о войне, начавшейся в 1914 году.

Однако, осознав, что назревающая война будет по существу войной не фашизма против большевизма, но Германии против России, Сталин, естественно, стал думать о необходимости "мобилизации" именно России, а не большевизма По-видимому, именно в этом и заключалась главная причина сталинской поддержки той "реставрации", которая так или иначе, но закономерно совершалась в 1930-х годах в самом бытии страны (а не в личной политической линии Сталина, которая ее только "оформляла").

Впоследствии Сталин будет утверждать, что он всегда, с молодых лет был озабочен судьбой России (а не только большевистской политикой): так, выступая по радио с "обращением к народу" 2 сентября 1945 года, он скажет: "...поражение русских войск в 1904 году в период русско-японской войны... легло на нашу страну черным пятном... Сорок лет ждали мы, люди старого поколения, этого дня. И вот этот день наступил. Сегодня Япония признала себя побежденной..."[24]

Ясно помню, что я, тогда пятнадцатилетний, испытал чувство глубокого удивления, услышав из тарелки репродуктора эти произносимые подчеркнуто спокойным тоном Сталина слова. Об историческом "реванше" за поражение 1904 года как-то ничего до тех пор не говорилось, это поражение было только одним из поводов для обличения "самодержавия" (например, во всем известной тогда повести Валентина Катаева "Белеет парус одинокий"). И несмотря на свой столь юный возраст, я не очень поверил тому, что Сталин в самом деле с 1904 года "ждал" этого реванша. Сейчас я допускаю, что он мог его ждать, но только не сорок, а максимум десять лет...

Ответы на подобные вопросы весьма важны, ибо речь идет в конечном счете вовсе не об изменении личных воззрений Иосифа Виссарионовича, а о понимании истории страны. Ныне с прямо противоположных сторон Сталина стремятся представить, так сказать, прирожденным, исконным "русским патриотом", хотя одни— так или иначе чуждые России авторы — говорят об этом с проклятиями, а другие, напротив, с удовлетворением или даже восхищением.

М.П.Лобанов, которого я издавна глубоко уважаю и — решаюсь печатно зафиксировать это задушевное слово — люблю, все же, думаю, не прав, утверждая на страницах "НС" (1996, № 7, с. 175— 176), что Сталин был "непреклонным государственником... (тут же конкретизируя: "сторонником "органического" развития государства как целого, которое вбирает в себя и подчиняет себе все его составляющие — личность, классы и т.д.") уже в то предоктябрьское время, когда "ленинская гвардия" жаждала превращения России в костер мировой революции". И еще до Октября Сталин-де выступал в этом вопросе "в противовес Ленину".

В качестве доказательства приводится заявление Сталина на VI съезде партии в июле 1917 года: "...не исключена возможность, что именно Россия явится страной, пролагающей путь к социализму". И Михаил Петрович заключает, что уже тогда Сталин видел будущую Россию "государственностью ("социализм в одной отдельно взятой стране"), не зависимой от мировой революции, мировых капиталистических сил".

Однако Сталин делал доклад на VI съезде по прямому поручению Ленина, который в тот момент находился на "нелегальном положении". И процитированные сталинские слова явно опирались на то. что было сказано в работе Ленина, написанной еще двумя годами ранее, в августе 1915 года: "...возможна победа социализма первоначально в немногих или даже в одной, отдельно взятой, капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального капиталистического мира..." и т.д.; этот ленинский прогноз Сталин, кстати сказать, впоследствии неоднократно цитировал.

И при всем желании едва ли можно обнаружить существенные противоречия между постановкой подобных вопросов у Ленина и Сталина в 1910—1920-х годах. Даже в позднейшем часто цитируемом письме Сталина к Демьяну Бедному (от 12 декабря 1930 года) высказано именно то понимание "национальной гордости", которое было сформулировано Лениным еще в 1913 году, и согласно которому в историческом прошлом России ценно одно только революционное движение: "Руководители революционных рабочих всех стран, — писал в самом конце 1930 года Сталин, — с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России, зная, что кроме России реакционной существовала еще Россия революционная, Россия Радищевых и Чернышевских, Желябовых и Ульяновых (имелся в виду старший брат Ленина. — В.К.), Халтуриных и Алексеевых". Между тем вы, Демьян Бедный, возмущался Сталин, "запутавшись между скучнейшими цитатами из сочинений Карамзина и не менее скучными изречениями из "Домостроя", стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения"[25].

Исследователь этого периода Ю.В.Емельянов справедливо писал о сталинском послании "запутавшемуся" Демьяну: "Из этого письма ясно, что И.В.Сталин решил отказаться от оголтелой дискредитации русского национального характера... лишь постольку, поскольку это вредило развитию мировой революции"[26]. Не приходится уже говорить о том, что в качестве объектов "национальной гордости" предложены, главным образом, террористы...

До 1934 года в сущности нет и намека на приверженность Сталина собственно русской (а не только революционной) теме. В своем докладе на XVI съезде партии (27 июня 1930 года) он посвятил целый раздел разоблачению "уклона к великорусскому шовинизму": "Нетрудно понять, что этот уклон отражает стремление отживающих классов господствовавшей ранее великорусской нации вернуть себе утраченные привилегии. Отсюда опасность великорусского шовинизма, как главная опасность" (т. 12, с. 370—371). К этому времени, кстати сказать, уже были арестованы почти все виднейшие русские историки...

Позднее, 5 февраля 1931 года, Сталин публикует следующее прямо-таки удивительное рассуждение: "История старой России (вся ее история вообще! — ДА".) состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били... Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны"[29] и т.д. Впоследствии Сталин "вспомнит" и о Дмитрии Донском, и о Суворове и Ушакове, триумфально бивших этих самых "турецких беков", и о сокрушающих победах России над "шведскими феодалами", которые в результате навсегда отказались от каких-либо военных предприятий вообще, и о Минине и Пожарском и т.д. Но, повторяю, это было позже — после 1934 года, явившего собой определенную историческую грань. И опять-таки повторю, что суть дела не в выяснении развития личных сталинских представлений, а в понимании исторического развития самой страны.

Приписывание Сталину роли инициатора того (разумеется, весьма относительного) "воскрешения" России, которое совершалось в 1930-х годах, несостоятельно уже хотя бы потому, что в течение всего послеоктябрьского времени в стране было немало пользовавшихся более или менее значительным влиянием людей, которые никогда и не "отказывались" от тысячелетней России, — несмотря на риск потерять за эту свою приверженность свободу или даже жизнь. Ведь именно таковы были убеждения названных выше крупнейших историков во главе с С.Ф. Платоновым, арестованных в 1929—1930 годах! То же самое было присуще Сергею Есенину и писателям его круга (Клюев, Клычков, Павел Васильев и другие), которых начали арестовывать еще в 1920-х годах. И с теми или иными оговорками это можно сказать и о таких достаточно влиятельных в 1920 — начале 1930 годов писателях (пусть и очень разных), как Михаил Булгаков, Иван Катаев (не путать с Валентином!), Леонид Леонов, Михаил Пришвин, Алексей Толстой, Вячеслав Шишков, Михаил Шолохов, да и многих других. Притом нет сомнения, что за этими писателями стояла, как говорится, целая армия читателей, в той или иной мере разделявших их убеждения. Люди этого склада вели более или менее упорную духовную борьбу за Россию, и совершенно ясно, что поворот середины 1930-х годов был подготовлен и их усилиями.

Стоит коснуться здесь одного эпизода из жизни Михаила Булгакова — тем более, что он преподносился подчас с грубейшими искажениями. Так, театровед А.Смелянский писал в своем изданном в 1989 году 50 тысячным тиражом сочинении: "Осенью 1936 года в доме Булгаковых были поражены разгромом "Богатырей" в Камерном театре по причине "глумления над крещением Руси". В 1939 году урапатриотические тенденции стали официозной доктриной режима".[27]" Незнакомый с фактами читатель неизбежно поймет процитированные фразы в том смысле, что-де "в доме Булгаковых были поражены" прискорбно, или даже возмущенно... На деле же все было, как говорится, с точностью до наоборот.

Пресловутая "опера" по пьеске Демьяна Бедного-Придворова была беспримерным издевательством над "золотым веком" Киевской Руси, — над великим князем Владимиром Святославичем, его славными богатырями и осуществленным им Крещением Руси. "Опера" эта была поставлена впервые еще в 1932 году и всячески восхвалялась. Журнал "Рабочий и театр" захлебывался от восторгов: "Спектакль имеет ряд смелых проекций в современность, что повышает политическую действенность пьесы. Былинные богатыри выступают в роли жандармской охранки. Сам князь Владимир... к концу спектакля принимает образ предпоследнего царя-держиморды" и т.п. (1934, №1, с. 14). Через четыре года, в 1936-м, один из влиятельнейших режиссеров, Таиров-Корнблит, решил заново поставить в своем театре эту стряпню, — явно не понимая, что наступает иное время. "Спектакль" был, если воспользоваться булгаковскими образами, зрелищем, организованным Берлиозом на стишки Ивана Бездомного (еще не "прозревшего").

Е.С.Булгакова записала в своем дневнике 2 ноября 1936 года:

"Днем генеральная репетиция "Богатырей" в Камерном. Это чудовищно позорно". А 14 ноября она записывает: "Миша сказал:

"Читай" и дал газету. Театральное событие: постановлением Комитета по делам искусств "Богатыри" снимаются, в частности, за глумление над Крещением Руси. Я была потрясена"[28]. Вот фрагменты из постановления: "Спектакль... а) является попыткой возвеличивания разбойников Киевской Руси как положительный революционный элемент, что противоречит истории... б) огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются... носителями героических черт русского народа; в) дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа... "

Все это настолько "отличалось" от насаждаемой ранее идеологии, что "потрясение", испытанное и супругой писателя и, без сомнения, им самим, вполне понятно. Не прошло и десяти дней, как М.А.Булгаков (23 ноября) делает наброски к либретто другой оперы, озаглавленные для начала просто: "О Владимире".[29] Он сгоряча преувеличил последствия совершающегося политико-идеологического поворота, но, очевидно, понял затем его "ограниченность" и не продолжил работу над произведением о Крестителе Руси.

Но поворот все же совершался.

Как мы видели, Троцкий был непримиримым противником этого поворота. В первое послереволюционное десятилетие он — о чем подробно говорилось выше — стремился постоянно подчеркивать "видимость" русского национального характера революции, но когда видимость начала становиться реальностью, он не жалел проклятий по этому поводу. Однако совершенно неверно полагать, что яростными противниками "реставрации" были только Троцкий и близкие ему деятели "левацкого толка". Бухарин, который в середине 1920-х годов активнейшим образом боролся против Троцкого, в середине 1930-х годов мог бы быть его вернейшим союзником.

В последние годы фигура Бухарина была представлена множеством авторов в заведомо ложном освещении — притом, пожалуй, в большей мере, чем какой-либо другой "вождь". Это искажает и общую картину 1920—1930-х годов, и потому необходимо хотя бы кратко сказать о действительной сущности идеологии Бухарина.

В 1930-х годах Троцкий — что вполне понятно — сделал главной мишенью своих обличении Сталина, который в результате стал восприниматься как главный, или даже единственный его враг. Между тем ранее, сразу после окончательного отстранения его от власти в октябре 1927 года, Троцкий совершенно недвусмысленно писал: "Всем известно, что Бухарин был главным и, в сущности, единственным теоретиком всей кампании против троцкизма..."[30]. Ныне нередко утверждают, что за спиной Бухарина стоял Сталин, который им манипулировал. Но это едва ли верно. Бухарин —что явствует из множества его вполне определенных высказываний — к середине 1920-х годов проникся чрезвычайно тревожными опасениями, полагая, что преобладающее в стране крестьянство, если его охватит сильное недовольство, неизбежно погубит большевистскую власть. И в "левацкой" программе Троцкого и его единомышленников, постоянно требовавших усиления нажима на "мелкую буржуазию", Бухарин видел смертельную угрозу. Это выражено в целом ряде его важнейших докладов и статей 1925—1927 годов, посвященных непримиримой борьбе с "троцкизмом".

В докладе же 13 апреля 1928 года Бухарин удовлетворенно констатировал: "После разгрома оппозиции (троцкистской. — В К) вся наша партия, естественно, должна приняться за деловую работу"[31]. Однако всего лишь через полтора месяца, 28 мая, Сталин неожиданно выступил с заявлением о необходимости неотложной коллективизации (об этом подробно говорилось выше). И, как иронически писал 7 февраля 1930 года — уже в Константинополе — высланный из СССР Троцкий, "правое крыло (Бухарин, Рыков, Томский) порвало со Сталиным, обвинив его в троцкизме..."[32]

Благодаря этому конфликту со Сталиным Бухарин обрел, пользуясь модным сегодня словечком, имидж "защитника крестьянства" — крестьянства в целом, включая "кулаков" — и потому чуть ли ни патриота, — поскольку речь шла прежде всего о русском крестьянстве; именно так его необоснованно воспринимал, в частности, ряд писателей есенинского круга. И в наше время сей бухаринский имидж внедрен в сознание самых широких кругов.

В действительности же Бухарин, выступая против "сплошной коллективизации", стремился "защищать" тем самым вовсе не крестьянство, а большевистскую власть, для которой, по его убеждению. крестьянское сопротивление представляло смертельную опасность. В своем вызвавшем резкие нападки Сталина докладе "Политическое завещание Ленина" (21 января 1929 года) он заявил, что "если возникнут серьезные классовые разногласия" (выделено самим Бухариным) между рабочим классом и крестьянством, "гибель Советской республики неизбежна".

И нетрудно показать, что своей репутацией защитника крестьянства и даже — страшно подумать! — кулака Бухарин целиком и полностью обязан именно Сталину и его сподвижникам по борьбе с "правым уклоном". Стремясь всячески очернить Бухарина, ему совершенно безосновательно приписали тогда эти ни в коей мере не свойственные ему устремления (для политической борьбы такое искажение взглядов противника —дело типичное...)

По мере развертывания коллективизации Бухарин убедился в том, что ни о какой "гибели Советской республики" не может идти речи, и в статье, опубликованной в "Правде" 19 февраля 1930 года, далеко "обгоняя" самого Сталина, громогласно заявил, что с кулаками "нужно разговаривать языком свинца" (эти его слова уже цитировались).

После этого с Бухарина были полностью сняты те — в сущности, чисто клеветнические — обвинения, в силу которых он предстал как некий пособник кулачества; сохранилось лишь обвинение в крайнем преувеличении кулацкой опасности. Судите сами: в своем "заключительном слове" на XVI съезде партии (2 июля 1930 года) Сталин свел всю "вину" Бухарина и "правого уклона" в целом к необоснованной "тревоге", которую вызвало у них решение о "чрезвычайных мерах против кулаков": "Помните, — вопрошал Сталин, — какую истерику закатывали нам по этому случаю лидеры правой оппозиции?.. "Не лучше ли проводить либеральную политику в отношении кулаков? Смотрите, как бы чего не вышло из этой затеи"... Появилась у нас где-либо трудность, загвоздка, — они уже в тревоге... приходят в ужас и начинают вопить о катастрофе, о гибели Советской власти... И— "пошла писать губерния"... Бухарин пишет по этому поводу тезисы и посылает их в ЦК, утверждая, что политика ЦК довела страну до гибели... Рыков присоединяется к тезисам Бухарина... Правда, потом, через год, когда всякому дураку становится ясно, что... опасность не стоит и выеденного яйца, правые уклонисты начинают приходить в себя... заявляя, что они не боятся... Но это через год. А пока — извольте-ка маяться с этими канительщиками..."[34]

Поскольку с лидеров так называемых "правых" были тем самым сняты заведомо клеветнические обвинения в защите кулаков, то есть "классового врага", Бухарин, Рыков и Томский тут же, 13 июля 1930 года, были переизбраны членами ЦК партии—то есть высшего эшелона власти, состоявшего тогда всего из семи десятков человек. "Врагами" эти трое "оказались" намного позднее, в 1937 году; в 1929—1930-м они потеряли только свои места на самой что ни есть вершине власти — в Политбюро ЦК (ранее роль Бухарина была сравнима лишь с ролью самого Сталина).

Но Бухарин — и в этом он не отличался от Троцкого, — был полностью чужд повороту, начавшемуся в 1934 году. Ю.В. Емельянов в своей уже упомянутой книге о Бухарине совершенно справедливо писал: "Н.И. Бухарин безоговорочно принял и плоды "сплошной коллективизации", и меры против кулачества. Однако там, где позиция руководства вступала в полный конфликт с его идеями, он как мог оказывал сопротивление новому курсу. По словам С. Коэна (американский биограф Бухарина. — В. К.), "Бухарин попросту отказывался от уступок и не участвовал в неонационалистической реабилитации царизма". Так как ясно, что под "реабилитацией царизма" С.Коэн имеет в виду частичные попытки восстановить уважение к достижениям прошлого России и что никакой реабилитации царизма на самом деле не происходило, становится очевидным, — заключает Ю.В. Емельянов, —что непримиримый протест Бухарина вызывало возвращение с начала (вернее, с середины — В. К.) 30-х годов в учебники истории и публикации имен героев русской истории, свидетельств побед русского народа" (цит. соч., с. 291).

Между прочим, то же самое писал о Бухарине и совершенно другой исследователь — сионист М.С. Агурский: "О нем сложилось немало легенд, и одна из них заключается в том, что он якобы был настоящим русским человеком, близко к сердцу бравшим страдания русского народа и, в особенности, крестьянства..."; на деле же "Бухарин испытывал подлинную ненависть к русскому прошлому... он до самого конца пытался сражаться, как только мог, с русским национализмом... Он говорил (имеется в виду статья Бухарина в редактируемой им газете "Известия" от 21 января 1936 года. — В.К.), что русские были нацией Обломовых, а слово "русский" было синонимом жандарма и т.п. Правда, при этом Бухарин прославлял современный ему русский рабочий класс за то, что ему удалось победить в себе отрицательное наследие прошлого (как и Сталин до 1934 года. — В.К.). "Правда" резко отозвалась на эту статью Бухарина: "Партия всегда (сие, конечно, никак не соответствовало действительности! — В.К.) боролась против... "Иванов, не помнящих родства", пытающихся окрасить все историческое прошлое нашей страны в сплошной черный цвет"" (цитируется "Правда" от 10 февраля 1936 года).

Как уже говорилось, "реабилитация" исторического прошлого была лишь одним из проявлений того поворота, той "контрреволюции", которая совершалась в 1930-х годах, но проявлением особенно наглядным, особенно выразительным, — почему и уместно говорить о нем подробно. Троцкий определил "восстановление" в 1935 году дореволюционных воинских званий как "самый оглушительный" удар по "принципам Октябрьской революции". Но едва ли иначе воспринимал это "восстановление" столь, казалось бы, далекий от Троцкого Бухарин (Троцкий, кстати сказать, относился к нему с презрением, именуя его в своем кругу "Колей Калаболкиным"). Неприятие и в какой-то мере прямое сопротивление "реставрации" было присуще преобладающему большинству революционных деятелей.

Правда, это неприятие чем дальше, тем менее выражалось открыто, публично, что вполне понятно: ведь дело шло о неприятии "поворота", становившегося к середине 1930-х годов одной из основ политико-идеологического курса страны! Ю.В. Емельянов говорит по этому поводу: "Н.И. Бухарин активно не принял... поворота в отношении прошлого. Он никак не мог принять и упорно продолжал клеймить "рабское", "азиатское" прошлое России, обзывая ее "нацией Обломовых". Лишь в 1936 году это вызвало огонь критики, и Бухарин отрекся от столь любимого ярлыка, который он придумал для своей Родины" (цит. соч., с. 292); имеется в виду "покаянная" бухаринская статья, опубликованная в редактируемых им "Известиях" через три дня после нападок на него в "Правде", 14 февраля 1936 года.

"Загадочность" 1937 года во многом обусловлена тем, что открыто говорить о неприятии совершавшегося с 1934 года поворота было в сущности невозможно: ведь пришлось бы заявить, что сама власть в СССР осуществляет контрреволюцию! Но именно об этом и заявляли находившиеся за рубежом Троцкий и, —хотя и с совершенно иной оценкой, — Георгий Федотов.

И в высшей степени показательно, что именно к этому "диагнозу" присоединились многие из тех, кто, будучи посланы с политическими заданиями за границу, решили не возвращаться в СССР. Так, один из руководящих деятелей ОГПУ-НКВД Александр Орлов (урожденный Лейба Фельдбин), ставший в 1938 году "невозвращенцем", рассказывал позднее, что начиная с 1934 года "старые большевики" — притом, как он отметил, "подавляющее большинство" из их среды, — приходили к убеждению: "Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим"[36].

Так, "Сталин воскресил казачьи войска со всеми их привилегиями (это, конечно, преувеличение. — В. К.), включая казачью военную форму царского времени... На праздновании годовщины ОГПУ, которое состоялось в декабре 1935 года в Большом театре, всех поразило присутствие... группы казачьих старшин в вызывающей форме царского образца... Взгляды присутствующих чаще устремлялись в сторону воскрешенных атаманов, чем на сцену. Бывший начальник ОГПУ, отбывавший когда-то каторгу, прошептал, обращаясь к сидевшим рядом коллегам: "Когда я на них смотрю, во мне вся кровь закипает! Ведь это их работа!" — и наклонил голову, чтобы те могли видеть шрам, оставшийся от удара казацкой шашкой" (имелся в виду зампред ОГПУ в 1926—1930 годах М.А.Трилиссер, вскоре репрессированный. — В. К.). Все это, заключил Орлов, призвано было "показать народу, что революция со всеми ее обещаниями кончилась" (с.52, 53).

Что же касается верных принципам Революции большевиков, Орлов писал о них: "...они втайне надеялись, что сталинскую реакцию смоет новая революционная волна... они помалкивали об этом. Но... молчание рассматривалось как признак протеста" (с.49).

Все высказанное отнюдь не было оригинальной личной "версией" Орлова. Так, еще один "невозвращенец", сотрудник НКВД Игнатий Рейсе (Натан Порецкий) писал 17 июля 1937 года, что СССР является "жертвой открытой контрреволюции", и тот, кто "теперь еще молчит, становится... предателем рабочего класса и социализма... А дело именно в том, чтоб "начать все сначала"; в том, чтоб спасти социализм. Борьба началась..."[37] (в сентябре 1937 года Рейсе был разыскан в Швейцарии группой под руководством специально присланного из Москвы виднейшего деятеля НКВД Шпигельгласа и убит...).

То же самое согласно утверждали и другие тогдашние "невозвращенцы": Вальтер Кривицкий (Самуил Гинзбург), по словам которого в СССР осуществляют "ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции" (там же, с. 284—289), Александр Бармин (Графф), объявивший, что в СССР произошел "контрреволюционный переворот", и "Каины рабочего класса... уничтожают дело революции" (там же, с. 289), и т.д. (в некоторых из процитированных высказываний "контрреволюционный" поворот целиком приписан личному своеволию Сталина, но, как уже не раз говорилось, это заведомо примитивное объяснение; Троцкий и Федотов справедливо видели в совершавшейся метаморфозе воплощение объективной исторической закономерности послереволюционной эпохи, а не индивидуальный произвол).

В самом СССР противники "контрреволюции" редко решались говорить нечто подобное (разве только в кругу ближайших единомышленников), но несдержанные на язык это все же делали. Так, кадровый сотрудник НКВД, а затем заключенный ГУЛАГа, Лев Разгон (впоследствии — автор нашумевших мемуаров) уже в наше время обнаружил в собственном следственном "деле" следующую агентурную информацию о своих речах 1930-х годов: "Говоря о картине "Петр I" и других. Разгон заявляет: "Если дела так дальше пойдут, то скоро мы услышим "Боже царя храни"..."[38]

Восстановление дореволюционных "реалий" особенно бросалось в глаза и едва ли ни более всего раздражало революционных деятелей. Когда в середине 1930-х годов стали неожиданно возвращаться из ссылки "разоблаченные" в 1929—1930 годах как "монархисты" и "шовинисты" видные историки, сам этот факт, без сомнения, крайне возмущал тех деятелей, которые всего несколько лет назад так или иначе способствовали тотальной расправе над русской историографией.

Поистине "замечательно", что даже и в наши дни находятся авторы, негодующие по поводу "реабилитации" историков во второй половине 1930-х годов. Так, нынешний поклонник Троцкого В.3. Роговин гневно писал в 1994 году, что "коренной идеологический сдвиг" (это его — верное — определение) 1930-х годов "выдвинул на первый план историков "старой школы"... В 1939 году был избран академиком Ю.В. Готье, чьи дневники периода гражданской войны дышат неистовой ненавистью к большевизму и зоологическим антисемитизмом (об "антисемитизме" 1920—1930-х годов еще будет речь.—В. К). Тогда же Высшей партийной школой был переиздан курс лекций по русской истории академика Платонова, не скрывавшего своих монархических убеждений и за шесть лет до того умершего в ссылке"[39].

При этом Роговин умалчивает о том, что и Ю.В. Готье был репрессирован в одно время с С.Ф. Платоновым, а кроме того обнаруживает свое невежество, ибо платоновский курс лекций был переиздан лишь в 1993 (!) году, да и не мог появиться раньше; в 1937-м (а не в 1939-м, как пишет Роговин) вышло в свет новое издание классических "Очерков по истории смуты в Московском государстве XVI—XVII вв." С.Ф. Платонова (впервые были изданы в 1899 году).

Можно представить себе, с какими чувствами воспринимал "реабилитацию" виднейших русских историков Бухарин! Помимо мифа о нем как о "защитнике крестьянства" в массовое сознание внедрена и столь же фальшивая идейка о Бухарине — "защитнике интеллигенции". Но вот хотя бы один факт. В конце 1930 — начале 1931 года было официально объявлено о "разоблачении" двух "вражеских" центров — "Промпартии" во главе с выдающимся инженером Л.К. Рамзиным и "контрреволюционного заговора", возглавляемого выдающимся историком, академиком С.Ф. Платоновым. Ко второму "делу" Бухарин имел прямое отношение, ибо в 1928 году он возжаждал стать академиком, как будто ему было мало его тогдашних постов в Политбюро и Исполкоме Коминтерна. Академики, вполне понятно, сопротивлялись внедрению в их среду полупросвещенных большевистских идеологов. Но последовал упорный и жесткий нажим власти, о чем теперь подробно рассказано в ряде упомянутых выше исследований, и Бухарин в январе 1929 года все-таки "пробился" в академики — правда, за счет всего только одного голоса (за него проголосовали 20 академиков, а если бы их было 19, избрание не состоялось бы). Это сопротивление академиков сыграло свою роль в начавшихся против них в том же 1929 году репрессиях. И нельзя не упомянуть, что 19 октября 1929 года Бухарин вместе с другими "большевиками-академиками" подписал обращение в ЦК ВКП(б), "уличающее" во враждебных деяниях С.Ф.Платонова[40], который сразу же был освобожден от своих постов в Академии наук, а затем арестован...

И после официальных сообщений о "делах" Промпартии и академиков, 6 апреля 1931 года, Бухарин громогласно заявил, что "квалифицированная российская интеллигенция... заняла свое место по ту сторону великой Октябрьской революции... Рабочие СССР... не могут просить "извинения" перед холопами капитала, великодержавности (это именно о "монархических" историках. —В. К.)... Речь идет о целом слое (выделено Бухариным. — В.К.) нашей технической и научно-исследовательской интеллигенции, который оказался в лагере наших самых отъявленных, самых кровавых (! — В.К.) врагов, лишь для внешности надевающих в "мирное" время лайковую перчатку дипломатии и усердно орудующих по временам лакированным языком буржуазной христианской цивилизации. С врагом пришлось поступить как с врагом. На войне, как на войне: враг должен быть окружен, разбит, уничтожен"[41] (стоит отметить, что свое цитируемое сочинение сей мнимый "защитник интеллигенции" в 1931—1932 годах счел нужным опубликовать трижды в разных изданиях).

Однако не более чем через пять лет все сумевшие выжить из этих "самых отъявленных врагов" были возвращены к работе;

правда, Бухарин, расстрелянный в 1938 году, уже не узнал, что "великодержавный" историк С.В. Бахрушин в 1942 году, а "холоп капитала" инженер Л.К. Рамзин в 1943-м были увенчаны самой престижной наградой — Сталинскими премиями. В таких "превращениях" — а их было множество в то время — со всей яркостью выразился поворот, который и Троцкий и Федотов называли "контрреволюцией".

Помимо принадлежащих Троцкому и Федотову истолкований тех коренных сдвигов, которые привели в конечном счете к 1937 году, стоит процитировать еще одно своеобразное сочинение, написанное тогда же, в 1936 году, незаурядным историком Российской революции Б.И. Николаевским (1887-1966). За свою долгую жизнь он успел побывать и большевиком, и меньшевиком, руководил историко-революционным архивом в Москве, затем эмигрировал и занялся упорным и квалифицированным "расследованием" происходившего в XX веке в России. В конце 1936 — начале 1937 года он опубликовал в Париже под видом "письма" некоего "старого большевика" опыт объяснения состоявшегося в августе 1936 года судебного процесса над бывшими верховными революционными вождями Зиновьевым и Каменевым. Широко распространено мнение, что "письмо" это было-де попросту изложением мыслей Бухарина, который, находясь в феврале-апреле 1936 года по заданию ЦК ВКП(б) в Париже, подолгу беседовал с Николаевским. Но последний не раз опровергал эту версию, хотя и признавал, что "использовал некоторые рассказы Бухарина". Достаточно сказать, что одновременно с Бухариным Николаевского посещал тогда видный большевик А.Я. Аросев; были у составителя "письма", несомненно, и другие "источники".

Как определил впоследствии сам Б.И. Николаевский, в сочиненном им "письме" представлены "общие настроения, присущие "старым большевикам", на которых надвигалась новая эпоха, где они погибли..." (цит. изд., с. 60). Мы, эти большевики, говорится в "письме", видели, что с начала 1935 года "реформы следовали одна за другой, и все они били в одну точку: замирение с беспартийной интеллигенцией, расширение базы власти путем привлечения к активному участию в советской общественной жизни всех тех, кто на практике, своей работой в той или иной области положительного советского строительства показал свои таланты" и т.д. Между тем "мы ("старые большевики". — В К) являемся все нежелательным элементом в современных условиях...заступиться за нас никто не заступится. Зато на советского обывателя сыпятся всевозможные льготы и послабления" (с. 136,141).

Утверждение о "нежелательности" этих самых большевиков имеет в "письме" двойственный характер: с одной стороны, признается определенная обоснованность этого "приговора", с другой же — вроде бы он вынесен (и несправедливо) лично Сталиным, по мнению которого неприемлемы "самые основы психологии старых большевиков. Выросшие в условиях революционной борьбы, мы все воспитали в себе психологию оппозиционеров... мы все — не строители, а критики, разрушители. В прошлом это было хорошо, теперь, когда мы должны заниматься положительным строительством, это безнадежно плохо. С таким человеческим материалом... ничего прочного построить нельзя, а нам теперь особенно важно думать о прочности постройки советского общества, так как мы идем навстречу большим потрясениям, связанным с Неминуемо нам предстоящей войной" (с. 137, 138).

Здесь ясно проступает отмеченная "двойственность": то ли эта характеристика "старых большевиков" объективна, то ли на них возведена напраслина. Таковы, очевидно, и были "общие настроения" тех, кто подверглись репрессиям (эта двойственность как бы объясняет слабое сопротивление "старых большевиков" своей участи). А дальше в "письме" идет речь о "выводе" Сталина: "...если старые большевики, та группа, которая сегодня является правящий слоем в стране, не пригодны для выполнения этой функции в новых условиях, то надо как можно скорее снять их с постов, создать новый правящий слой... с новой психологией, устремленной на положительное строительство" (с. 138).

Итак, выше были рассмотрены, в основном, сочинения трех весьма различных наблюдателей и толкователей того исторического сдвига, который породил феномен 1937 года, — Троцкого, Федотова и Николаевского. Все трое высказались "свободно", ибо находились вне СССР, и все три сочинения относятся к 1936 году. Вполне вероятен вопрос, почему я основываюсь на суждениях, высказанных еще до наступления самого 1937 года, до обрушившегося на большинство "правящего слоя" беспощадного террора?

Можно бы доказать на множестве исторических примеров, что в периоды крайне драматических, катастрофических событий ослабляется или даже вообще утрачивается объективность восприятия и осмысления. И нетрудно убедиться, что в написанных позднее сочинениях тех же Федотова и Троцкого нет столь ясного видения происходящего, господствуют эмоционально-экспрессивные утверждения и оценки.

Весомость их суждений 1936 года обусловлена, с одной стороны, тем, что они прямо и непосредственно наблюдали ход исторических перемен, а, с другой стороны, тем, что еще не разразился тот "взрыв", который вызвал в той или иной степени шоковое состояние.

Необходимо осознать, что вообще-то смена "правящего слоя" в периоды существенных исторических сдвигов—дело совершенно естественное и типичное. Уместно сопоставить с этой точки зрения 1934—1938 годы с другим пятилетием больших перемен— 1956—1960 годами. В ЦК ВКП(б), избранном на XVII 1 съезде (в марте 1939), только около 20 процентов составляли те члены и кандидаты в члены, которые были в прежнем, — избранном за пять лет до того, в 1934 году, — ЦК, и этот факт часто расценивается как выражение беспримерной "чистки"; однако ведь и в ЦК, избранном на XXII съезде, в 1961 году, также лишь немногим более 20 процентов составляли те, кто были членами (и кандидатами) ЦК до 1956 года!

Что же касается верховного органа власти, Политбюро, то там при Хрущеве была проведена даже намного более решительная "чистка": если из 9 членов Политбюро 1939 года 6 (включая Сталина) состояли в нем и в 1934 году, то в Президиуме ЦК (так тогда именовалось Политбюро) 1961 года из 10 его членов сохранились из состава 1956 года только 3 — сам Хрущев, "гибкий" идеолог Суслов и "вечный" Микоян (то есть в первом случае "уцелевшие" составляли две трети, а во втором — менее одной трети!).

Разумеется, мне сразу же (и многие — возмущенно) напомнят, что в 1930-х годах "чистка" завершалась чаще всего отправлением на казнь, а в 1950-х (кроме Берии) — всего-навсего на пенсию... Однако объясняется это — конечно, чудовищное — "различие" вовсе не тем, что Хрущев-де был менее "кровожаден", чем Сталин. Есть всецело достоверные сведения о предельной беспощадности Хрущева и в 1937 году, когда он был "первым секретарем" в Москве, и в 1938-м, когда он занимал тот же пост на Украине (в дальнейшем об этом еще будет речь). И только малоосведомленные люди продолжают сегодня считать, что Хрущев и другие уничтожили Берию со товарищи не как "соперника" в борьбе за власть, а якобы в качестве представителя прежней злодейской клики, которую теперь-де сменили другие, "добрые" начальники. Но вот хотя бы один выразительнейший факт. Чтобы, так сказать, стереть с лица земли все "бериевское", сами "органы безопасности" были тогда, в 1954 году (что делалось не в первый раз), выведены из министерства внутренних дел во вновь созданное учреждение — КГБ. Однако во главе этого Комитета Хрущев поставил не кого-нибудь, а И.А. Серова, который в свое время был заместителем наркома внутренних дел Берии и, вполне понятно, действовал заодно с ним!

Суть дела отнюдь не в замещении "злых" людей "добрыми", а в глубоком изменении самого политического климата в стране, — изменении, которое медленно, но все же совершалось в течение 1939—1952 годов. В последнее время были, наконец, опубликованы "совершенно секретные" документы о политическом терроре второй половины 1930—начала 1950 годов[43]. Количество смертных приговоров, хотя оно и не имеет ничего общего с пропагандируемыми до сего дня — в том числе с телеэкрана, — нелепыми цифрами в 5, 7, 10 или даже 20 миллионов (выше цитировались иронические слова эмигрантского демографа С.Максудова о том, что согласно подобного рода "цифрам", к 22 июня 1941 года "все взрослые мужчины СССР погибли или сидели за решеткой. Все и немного больше..."), конечно, было все же громадно: в 1937—1938 годах — 681692 человека были приговорены к смерти.. .[44]

Но затем — в 1939— 1952 годах — происходило последовательное уменьшение масштабов террора. Во многих сочинениях утверждается обратное: что-де Сталин, старея, все более разнузданно злодействовал. И поскольку о нескольких "процессах" последних лет его жизни—Ленинградском деле, расправе над Еврейским антифашистским комитетом, судилищах над рядом военачальников и деятелей военной промышленности, деле кремлевских врачей и т.д. (обо всем этом мы еще будем в своем месте говорить) — написано очень много, создается впечатление, что террор все нарастал или, по крайней мере, не ослабевал до 1953 года.

Между тем вот всецело достоверные цифры о количестве смертных приговоров, вынесенных в течение трех пятилетий после 1937—1938 годов "за контрреволюционные и другие особо опасные государственные преступления": в 1939—1943 годах— 39069 приговоров, в 1944—1948-м — 11282 (в 3,5 раза меньше, чем в предыдущем пятилетии), в 1949—1953-м—3894 приговора(в 3 разаменьше предыдущего пятилетия и в 10 раз(!) меньше, чем в 1939— 1943-м).

Разумеется, даже и последняя цифра страшна: в среднем около 780 приговоренных к смерти за год, 65 человек в месяц! Но вместе с тем очевидно неуклонное "затухание" террора, — без сомнения, подготовившее тот отказ от политических казней, который имел место после смерти Сталина (кроме казней нескольких десятков "деятелей" НКВД—МГБ).

Эти сопоставления лишний раз показывают, что "объяснение" террора личной волей Сталина совершенно неосновательно; есть множество свидетельств о крайней "подозрительности" и своеволии вождя именно в последние годы его жизни, а между тем масштабы террора все более сокращались. Речь должна идти совершенно о другом — о закономерном изменении самого бытия страны, самого господствующего в ней, как уже сказано, политического климата.

К 1937 году в стране еще царила атмосфера Революции и гражданской, "классовой" войны (недавняя коллективизация и была именно "классовой" войной). Это, в частности, со всей определенностью, а подчас и с немалой силой воздействия на души людей выражалось в широко известных, звучавших над страной стихах (и песнях на стихи) Э.Багрицкого, Д.Бедного, А.Безыменского, М.Голодного, В.Маяковского и других революционных авторов. В популярном стихотворении М.Голодного "Судья Горба" (1933) с возвышенным пафосом воспет герой, отправляющий на казнь родного брата, а в чрезвычайно ценимом тогда стихотворении Э.Багрицкого "ТВС" (оно было опубликовано в 1929—1936 годахв десятке изданий) не без талантливости утверждалось, что, мол, нелегко разобраться в нашем времени, не прост выпавший нам век,

Но если он скажет: "Солги", — солги.

Но если он скажет: "Убей", —убей.

Эти строки не только полная отмена нарвственных заповедей, но и точная "модель" поведения множества людей в 1937 году...

Конечно, смысл популярных стихов — только одно — и не принадлежавшее к наиболее существенным — из проявлений политического климата, но даже и он, этот смысл, дает представление о том, почему возможно было без особенных "трудностей" отправить на казнь сотни тысяч людей в 1937—1938 годах. Очень важно само безоговорочное требование "солги", ибо террор тех лет основывался на заведомой и тотальной лжи: деятели, оказавшиеся не соответствующими тем историческим сдвигам, которые были явным отходом от собственно революционной политики и идеологии, то есть, в конечном счете, сдвигами контрреволюционными (о чем согласно писали и Троцкий, и Федотов) осуждались и уничтожались как контрреволюционеры !

Стоит отметить, впрочем, что иногда действительный смысл происходившего как бы обнажался. Так, например, Алексей Толстой написал в 1938 году следующее: "Достоевский создавал Николая Ставрогина (главный герой романа "Бесы". — В.К.), тип опустошенного человека, без родины, без веры, тип, который через 50 лет (писатель ошибся — через 65 лет. — В. К.) предстал перед Верховным судом СССР как предатель..."[45], —то есть получалось, что в 1937-м судили все-таки чуждых родине "бесов" Революции...

Один из исследователей обратил внимание и на статью бывшего "сменовеховца" Исая Лежнева (Альтшулера) в "Правде" от 25 января 1937 года о начавшемся 23 января суде над "контрреволюционерами" Пятаковым, Сокольниковым, Радеком, Серебряковым (все — бывшие члены ЦК) и другими: "Статья эта носит название "Смердя-ковы", и ее главной целью является доказать, что подсудимые не просто враги советской власти, а преимущественно враги русского народа... Лейтмотивом статьи являются слова Смердякова (героя романа Достоевского "Братья Карамазовы". — В. К): "Я всю Россию ненавижу... Русский народ надо пороть-с", — которые, согласно Лежневу, отражают душевное состояние подсудимых..."[46]

Тем не менее, несмотря на такого рода "проговоры", 1937 год проходил все же под знаком борьбы с контрреволюционерами. Георгий Федотов утверждал в 1936 году: "Происходящая в России ликвидация коммунизма окутана защитным покровом лжи. Марксистская символика революции еще не упразднена..." И объяснял это, во-первых, тем, что "создать заново идеологию, соответствующую новому строю, задача, очевидно, непосильная для нынешних правителей России", а, во-вторых, тем, что "отрекаться от своей собственной революционной генеалогии — было бы безрассудно", — вот, смотрите, Франция уже 150 лет (ныне — 200 с лишним) не отрекается от своей революции, не менее чудовищной, чем Российская[47].

(Забегая далеко вперед, отмечу, что в России люди гораздо менее "расчетливы", чем во Франции, и множество из них сегодня напрочь "отрекается" от всего, что происходило в их родной стране с 25 октября 1917-го или даже с 14 декабря 1825 года... Но это, конечно, особенная проблема).

Федотов, как уже говорилось, сильно преувеличивал "контрреволюционность" политики 1930-х годов, но основное историческое движение определял верно. В частности, как ни неожиданно — и, для многих, возмутительно — это прозвучит, именно в 1930-е годы в стране начинает в какой-то мере утверждаться законность, правовой порядок. Господствует прямо противоположная точка зрения, согласно которой 1937 год был временем крайнего, беспрецедентного беззакония, что особенно ясно и страшно выразилось в избиениях и даже изощренных пытках "обвиняемых", от которых требовали признаний в выдуманных "преступлениях".

В первые послереволюционные годы такого рода "практика" была гораздо более редким явлением. Жестокое насилие применялось, главным образом, тогда, когда надо было заставить выдать какую-либо "тайну" (скажем, сведения о количестве и вооружении отряда белых или о том, где скрываются повстанцы и т.п.). Добиваться же признания в какой-нибудь "вине" перед Революцией было, в общем, совершенно не к чему.

Это хорошо показано в кратком исследовании Дмитрия Галковского "Стучкины дети" — о "правовой" идеологии одного из первых наркомов юстиции РСФСР, а затем — председателе Верховного суда Петериса Стучки (1865—1932), — кстати сказать, зяте (муже сестры) известнейшего латышского писателя Яна Райниса. Стучка недвусмысленно писал: "Так называемая юриспруденция есть последняя крепость буржуазного мира". И чтобы окончательно отменить юриспруденцию, Стучка "отменил" сам ее "предмет" — преступность:

"Слово "преступность" не что иное, как вредная отрыжка буржуазной науки... Возьмем... крестьянина, который напился "вдрызг" и в драке убил случайно того или другого... Если крестьянин совершил убийство по бытовым побуждениям, мы этого убийцу могли бы отпустить на свободу с предупреждением... И наоборот, кулак, эксплуататор, даже если он формально и не совершал никаких преступлений, уже самим фактом своего существования в социалистическом обществе является вредным элементом и подлежит изоляции"[48].

Это "теоретизирование" вполне адекватно отражало практику революционного времени. Совершенно очевидно, например, что преобладающее большинство казней в 1918— 1922 годах совершалось вообще без хоть какого-либо "разбирательства". Так, точно известно, что в 1921 году был вынесен всего лишь 9701 смертный приговор, но совершенно нелепо было бы полагать, что мы имеем тем самым сведения о количестве расстрелянных в этом году. Вот тот же самый Багрицкий, который отлично знал, что происходило на Украине в 1919—1921 годах, ибо сам побывал инструктором политотдела отряда красных, описывает "практику" воспеваемого им комиссара продотряда:

"Выгребайте из канавы

Спрятанное жито!"

Ну, а кто подымет бучу

Не шуми, братишка:

Усом в мусорную кучу,

Расстрелять — и крышка!

Естественно, при этом ровно никакие юридические акции не предпринимались, и "приговор" нигде не фиксировался.

Между тем в 1930-х годах юриспруденция так или иначе начинает восстанавливаться. Это, между прочим, убедительно показано в переведенном на русский и изданном в Москве в 1993 году исследовании американского правоведа Юджина Хаски "Российская адвокатура и Советское государство" (1986). Характерны названия разделов этого трактата: "Гражданская война и расцвет правового нигилизма" и "Конец правового нигилизма". Этот "конец" автор усматривает уже в событиях начала 1930-х годов, хотя тут же отмечает, что другой американский исследователь истории советской юриспруденции, П.Джувилер, в своей книге "Революционный правопорядок" (1976) "датирует начало поворота в правовой политике 1934—1935 годами"[49], — то есть временем многостороннего поворота, о котором подробно говорилось выше.

П.Джуливер, несомненно, датирует вернее, да и сам Ю.Хаски исходит только из того, что до указанной даты имели место лишь отдельные выступления в "защиту" юриспруденции, и сообщает, что "в начале 1930-х годов нарком юстиции РСФСР Н.Крыленко и некоторые другие оставались приверженцами нигилистического подхода к праву" (там же, с. 140). Точно так же, пишет Хаски, "известный как "совесть партии" Аарон Сольц отказался отступить от революционных принципов" (с. 115). Итак, и нарком, и влиятельнейший член Президиума Центральной контрольной комиссии ВКП(б), осуществлявший верховный партийный надзор за судебной практикой, были против утверждения правовых норм. Но к середине 1930-х годов этого рода сопротивление было сломлено.

Между прочим, именно благодаря этому мы смогли узнать обо всех — или, в крайнем случае, почти обо всех — жертвах 1937 года... Могут сказать, что для многих тогдашних "контрреволюционеров" установление правовых норм имело тяжкие последствия, ибо из них "выбивали" признания в мнимых преступлениях вместо того, чтобы попросту расстрелять, — как это делалось в первые послереволюционные годы. И тут действительно есть о чем задуматься...

С другой стороны, вполне вероятно такое сомнение: можно ли говорить о восстановлении права, если едва ли не абсолютное большинство передаваемых в суды следственных материалов было фальсифицированным? Но, во-первых, судебный процесс как таковой вообще "формален": он исходит из результатов следствия, а не занимается изучением самой реальности. А, во-вторых, ОГПУ и НКВД, занимавшихся расследованием "контрреволюционных преступлений", явно не коснулись тогда те перемены, которые произошли, начиная с 1934 года, в других сферах и областях жизни страны.

Вот характерный пример. Преемник Дзержинского на посту председателя ОГПУ, В.Р.Менжинский (1874—1934) писал о великом "достоинстве" своего предшественника:

"На меры репрессии он смотрел только как на средство борьбы, причем все определялось данной политической обстановкой и перспективой дальнейшего развития революции". То есть совершенно не имело значения, в чем "повинен" репрессируемый; как поясняет в следующей за процитированной фразе Менжинский, "одно и то же контрреволюционное деяние при одном положении СССР требовало, по его (Дзержинского. — В.К.) мнению, расстрела, а несколько месяцев спустя арестовать за подобное дело он считал бы ошибкой"(!)[50]; стоит отметить, что в одном из новейших изданий этого текста редакторы сочли за лучшее изъять вторую фразу...[51 ]Эти "принципы" деятельности "органов безопасности" всецело сохранялись в 1937—1938 годах, когда, если угодно, расстреливали зато, за что в 1935-м или 1939-м не стали бы даже арестовывать... Но об этих "органах" речь пойдет далее.

Как уже сказано, в 1937-м совершилась смена "правящего слоя", типичная для любых крупных исторических сдвигов (например, в 1956—1960 годах). Страшное "своеобразие" заключалось в том, что прежние носители власти не только отстранялись, но и уничтожались или, по меньшей мере, оказывались в ГУЛАГе. Однако заведомо ложно широко распространенное представление, согласно которому эта варварская беспощадность является "особенностью" именно 1937 года и, конкретнее, выражением злодейской сущности Сталина. Часто говорится о мнимой "беспрецедентности" характерных для 1937 года директив о заранее "подсчитанных" количествах "врагов", которых следует выявить. Но уже приводилось заявление одного из вождей, Зиновьева, в сентябре 1918 года:

"Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию (то есть РСФСР. — В.К.). С остальными нельзя говорить (и уж, конечно, нельзя устраивать следственные и судебные разбирательства! — В.К.) — их надо уничтожать". И, действительно, уничтожали...

Нельзя не видеть, что именно отсюда идет прямая линия к словам, написанным Бухариным ровно через восемнадцать лет, в сентябре 1936 года, по поводу казни самого Зиновьева с Каменевым:

"Что расстреляли собак — страшно рад".

Но, как известно, следствие НКВД (конечно, фальсифицированное) и судебные разбирательства "дела" Зиновьева и других длились полтора года — и это было "новым", в сравнении с 1918 годом, явлением... 1937 год самым диким образом соединил в себе восходящую к первым революционным годам стихию беспощадного террора и восстанавливаемые — пусть даже формально — юридические принципы, которые вплоть до 1934—1935 годов начисто отвергали "старые большевики" типа Крыленко и Сольца.

Один из людей моего круга, П.В.Палиевский, еще на рубеже 1950—1960-х годов утверждал, что 1937 год — это "великий праздник", — праздник исторического возмездия. Много позднее человек совершенно иного, даже противоположного мировосприятия, Давид Самойлов написал: "Тридцать седьмой год загадочен. После якобинской расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, священством, после кровавой революции сверху (был страх, но не было жалости), произошедшей в 1930—1932 годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20—30-х годов. Загадка 37-го в том, кто и ради кого скосили прежний правящий слой. В чьих интересах совершился всеобщий самосуд, в котором сейчас (это пишется в конце 1970 — начале 1980-х; раньше люди этого типа думали иначе. — В. К.) можно усмотреть некий оттенок исторического возмездия. Тех, кто вершил самосуд, постиг самосуд"[52].

Существенно, что даже "либеральный" идеолог понял в конце концов необходимость признать этот смысл 1937 года — смысл возмездия (пусть даже, как говорится, скрепя сердце: "некий оттенок"...). Перед нами масштабная и глубокая тема.

Примечания

8) Троцкий Л. Преданная революция.—М., 1991,вып.2,с.4.

9) Дойчер Исаак. Троцкий в изгнании.—М., 1991, с.481—486.

10) Троцкий Л., указ. изд., вып. 1, с.76,77.

11) Литературное наследство. Том 85. Валерий Брюсов. —М., 1976,с.252,253.

12) Термидор — название одного из месяцев в так называемом республиканском календаре, заменившем традиционный календарь во время Французской революции конца XVIII века. 8-го термидора было свергнуто (в 1794 году) сугубо революционное правительство Робеспьера и на смену ему пришло более "умеренное".

13) Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры. — СПб, 1992, т. 2,с.83—84.

14) Лавровский В.М., Барг М.А. Английская буржуазная революция.—М., 1958,с.346.

15) Урланис Б.Ц. Войны и народонаселение Европы. — М., 1960, с.338,339.

16) См.: Брачев B.C. "Дело" академика С.Ф.Платонова. — "Вопросы истории", 1989, № 5, с. 117—129.; Перченок Ф.Ф. Академия Наук на "великом переломе". — "Звенья". Исторический альманах. Вып. 1.—М., 1991,c.l63—236.

17) Дойчер Исаак, указ. соч., с.410.

18) Троцкий Лев. Дневники и письма.—М., 1991,с.91—91.

19) Он же. Преданная революция, с. 191,192.

20) Он же. Портреты революционеров.—М., 1991.С.147,152.

21) Цит. по кн.: Мельников Д., Черная Л. Нацистский режим и его фюрер.—М., 1991, с. 13.

22) Сталин И. Сочинения, т. 13.—М., 1951,с.ЗОЗ.

23) "Совершенно секретно! Только для командования!" Стратегия фашистской Германии в войне против СССР. Документы и материалы. — М., 1967, с.42,43.

24) Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза.—М., 1946, с.182.

25) Он же. Сочинения, т. 13, с.25.

26) Емельянов Ю.В. Заметки о Бухарине. Революция. История. Личность. —М., 1989, с 291.

27) Смелянский А. Михаил Булгаков в Художественном театре.—М, 1989, с.360.

28) Воспоминания о Михаиле Булгакове.—М., 1988,с.405.

29) Там же.

30) ТроцкийЛ. Сталинская школа фальсификаций.—М., 1990,с.91.

31) Бухарин Н.И. Путь к социализму. — Новосибирск, 1990, с.261.

32) Бухарин Н.И. Избранные произведения. — М., 1988, с.431.

33) Сталин И. Сочинения, т. 12, с. 14,15.

34) Агурский М. Идеология национал-большевизма. — Paris, 1980,с.207,236.

35) Орлов Александр. Тайная история сталинских преступлений.—Нью-Йорк-Иерусалим-Париж, 1984,с.47,46,49.

36) Кривицкий Вальтер. "Я был агентом Сталина"... — М., 1991,с.287.

37) Разгон Лев. Плен в своем отечестве.—М., 1994, с.89.

38) Роговин Вадим. Сталинский неонэп. — М., 1994, с.246.

39) "Звенья". Историческийальманах-Вып. 1.—М., 1991,с204—205.

40) БухаринН. Этюды.—М., 1932. Ротапринт! 988, с242,288—289.

41) Цит. по кн.: Фельштинский Ю.Г. Разговоры с Бухариным. —М,1993,с.29,60.

42) См.: Земсков В.И. Гулаг (историко-социологический аспект). — В журн. "Социологические исследования", 1991, № 6, с. 10—27 и № 7, с.З—16. Он же. Политические репрессии в СССР (1917—1990 гг.) — журн. "Россия. XXI", 1994, №1—2,с.107—125.

43) "Россия. XXI", 1994, № 1—2, c.l 10.

44) Там же.

45) Толстой Алексей. О литературе.—М., 195б,с.326.

46) Агурский М. Идеология национал-большевизма. — Paris, 1980, с. 122.

47) Федотов Г.П.,цит. изд., с.86,90.

48) "Разбитый компас. Журнал Дмитрия Галковского". — М., 1996, январь-февраль, с. 108,109. См. также: Галковский Д. Стучкины дети.—"Независимая газета", 1993,19 мая.

49) Хаксли Юджин. Российская адвокатура и Советское государство.—М., 1993,с.140.

50) Менжинский В. Первый чекист. (Из воспоминаний о Ф.Э.Дзержинском).—В кн.: Особое задание.—М., 1977, с. 15.

51) См.: О Феликсе Эдмундовиче Дзержинском. Воспоминания, статьи, очерки современников.—М., 1977, с.96.

52) Самойлов Д. Памятные записки.—М., 1995,с.443.

Вадим Кожинов /Россия. Век XX-й (1901-1939)/
Дата опубликования: 05.10.2004

Понравилась статья?

Размести ссылку на нее у себя в блоге или отправь ее другу
http://analysisclub.ru/index.php/images/?page=stalin&art=1859"

Ключевые слова статьи "«Контрреволюция», осуществляемая «по-революционному»..." (раздел "Современники и потомки о Сталине"):