В. В. Аристов

Происходящее с нашей наукой и образованием, состояние наших умов в буквальном и переносном смысле вызывает тяжелое недоумение. Более того, это кажется неправдоподобным – настолько оно противоречит общемировым тенденциям. Все в мире говорит о невероятном интересе ко всему новому в области научного знания, мысли, о расцвете новых технологий; за последние десять лет открылось множество научных журналов, появились непредсказуемые ранее научные направления и закладываются основы направлений с совершенно фантастическими возможностями. Хотя в некоторых областях наблюдается застой, некоторые направления модифицируются, а отдельные научные отрасли исчезают. В развитых странах есть свои сложные проблемы с наукой: постоянно доходят вести о том, что ректоры итальянских университетов готовы подать в отставку, если положение не изменится; французские молодые исследователи, покидают родину, стремясь в Америку; в США группа нобелевских лауреатов обратилась с письмом к президенту Бушу с вопросами о положении в американской науке. Но все эти проблемы совершенно другого порядка. В нашем социуме само занятие наукой вызывает подозрение или даже презрение, ученому внушается, что он бездельник или (в советских терминах) тунеядец. При том, что постоянно произносятся слова о важности науки и образования, занимающийся наукой вынужден скрывать от других род своих занятий (как свидетельство жизненного неуспеха), все ему говорит, что он не только не нужен, но и вреден. Что чувствует молодой научный сотрудник, пробегающий в метро с работы на работу (а он должен, как правило, работать на нескольких работах, чтобы элементарно существовать, почти не имея времени, чтобы думать об основных научных проблемах, за что, казалось бы, ему и должны платить), что он чувствует, когда видит объявления о том, что требуются наблюдатели за работой эскалаторов с зарплатой в десять раз выше, чем у него (о более высокооплачиваемых должностях не расклеивают объявлений). Он правильно понимает такие сигналы, идущие от общества, государства о том, что он пария, и терпят его только до срока. При этом у нас от ученых ждут нобелевского признания. Но, не инвестируя будущее, – а наука эта и есть одна из реализуемых моделей будущего, не вкладывая никаких средств в это будущее, не проявляя, по сути, никакого интереса к будущему, чего можно ожидать? Скоро у нас не только не найдется специалистов, которые смогли бы прокомментировать темы работ нобелевских лауреатов, но сами названия этих работ будут звучать, как вести, приходящие с иных планет.

Отношение к науке показывает общее отношение к творческому началу у нас. Здесь угасание умения и желания оригинально мыслить, падение интеллектуальных и аналитических способностей, способности хоть немного заглядывать вперед. Общее состояние умов и настроений, интенций таково, что приходится говорить даже не о кризисе, но о грани катастрофы (пока еще только возможной), так что требуются всеобщие усилия, чтобы свернуть с «найденного пути». Произойдет ли катастрофа или ее удастся избежать, связано со сценарием (выражаясь современным научным жаргоном), по которому будут развиваться события. Это зависит, возможно, от действия каждого. Но в любом случае неизбежны – они уже проявляются – неверие в собственные силы, неверие в будущее, апатия, отчуждение. Такая интеллектуальная катастрофа со всеми соответствующими последствиями – превращение России из развитой или хотя бы развивающейся страны в страну неразвивающуюся – потеря для всего мира. Это не только наша беда – это нарушение стратегического равновесия в мире.

Нежелание или неумение переходить от экстенсивного развития к интенсивному уровню продолжения реформ в стране угрожает непредсказуемыми (или слишком предсказуемыми) последствиями. Можно лишь упомянуть о такой саморазумеющейся стороне дела как ослабление обороноспособности и защищенности от терроризма, который как раз склонен быстро усваивать новые военные технологии и методы. Казалось бы абстрактная вещь – отношение к усвоению новых идей обществом – показывает, насколько мы отстали прежде всего в желании и стремлении изменяться, что стало очевидным и необходимым в мире. Термин НТР (научно-техническая революция, – сейчас он, по-видимому, нуждается в расшифровке) давно вышел из употребления. Безусловно, в советское время он был элементом пропаганды: употребляя его, внушали, что мы живем в замечательное время обновления, отвлекая внимание от тяжелейших проблем неподвижного советского общества, не желающего изменяться. Но в мире не прекращалась эта тихая революция. Вернее, она перешла в состояние постоянной эволюции. Инновации как таковые перестали быть чем-то новым и не воспринимаются уже как что-то необычное.

Нынешние наши проблемы были порождены еще советским временем, но сейчас в чем-то усугубились и приобрели изощренные формы. Политическая и академическая несвобода, изоляция от мира, имевшая идеологический характер, сменилась физической изоляцией и скованностью. «Утечка мозгов» (“drain brain”), отсутствие интереса к нестандартным, новым решениям (требующим умственных усилий специалистов) и главное – неявное желание пребывать лишь в настоящем, как бы не подозревая о будущем, – все это и делает положение столь тревожным. В позднесоветское время правители жили по принципу «после нас – хоть потоп», и этот потоп пришел. Но postfactum кажется, что такой исход, может быть, еще не самое страшное. Такое развитие событий, было, выражаясь «физическим языком» относительно «мягким», раз действовала такая «жидкостная» модель. Сейчас факторы глобального риска столь велики, ситуация может принять настолько неустойчивый характер (хотя тяжелые политические проблемы того времени ушли), что не думать о будущем или даже вообще не иметь его в виду опасно: оно может наступить не как потоп, но придвинуться внезапно в виде обрыва, катастрофы, облома.

Но как бы ни развивались события (даже если удастся уйти от худшего сценария), огромные потери, связанные с утерей творческого начала во всех областях, неизбежны. Перефразируя известное выражение, можно сказать, что мы не настолько богаты, чтобы иметь бедную науку. Потому что, имея бедную науку и всю соответствующую ей систему связей с технологией и промышленностью, большая и развитая страна (а Россия ведь входит в большую восьмерку, во всяком случае, хочет, чтобы ее числили там по праву) вынуждена будет тратить огромные средства, чтобы покупать новые технологии и сами идеи. Созданные собственными исследователями такие разработки обошлись бы гораздо дешевле, да и самых совершенных и новых технологий, как правило, не продают, – поэтому неизбежно отставание, которое будет только усугубляться. Не желая вкладывать необходимые средства в науку, образование, развитие инноваций, мы вынуждены будем в будущем (если вообще не придут разрушительные процессы), затратить при создании науки заново, с “ground zero” в 100, в 1000 раз больше, чем сейчас. Придется призывать ученых со всего света: из Гонконга, Парагвая, Уганды (поедут ли к нам ученые из Европы даже за огромные деньги, неизвестно). Допетровской эпохой пахнуло, временами Алексея Михайловича, когда только задумывались, не позвать ли к нам ученых немцев и англичан.

Давно стало общим местом утверждение о том, что нет ничего прибыльнее, чем фундаментальная наука (только открытие эффекта электромагнитной индукции Фарадеем, как подсчитано, окупило все затраты на науку для всех времен и народов). У нас самих множество аналогичных примеров. Странные и отвлеченные идеи Циолковского сейчас реализованы: без системы спутников немыслим современный мир. Для воплощения абстрактных идей нужно время. Прибыльность неизбежно приходит с небольшой или большой задержкой. Но нельзя устранять эти источники будущего развития. Затраты на МЧС, возможно, даже больше затрат на научные исследования. При этом любой научный результат предсказания о природном катаклизме сохранил бы многие жизни и сберег бы средства, которые были израсходованы после того, как катастрофическое событие произошло. После трагического схода колковского ледника в Северной Осетии восстановили (одну?) метео-гляциологическую станцию наблюдения. Не всегда такие станции дают точную информацию (это очень непростой труд), но без станций, которые стоят относительно немного, невозможны предостерегающие сигналы о событиях, приносящих немыслимые затраты, – тут уж на спасательные работы, как правило, средств не жалеют. Сейсмонаука чрезвычайно сложна и имеет пока мало успехов, но она движется вперед, и любой более или менее правильный прогноз о предстоящем землетрясении сбережет средства в тысячи раз большие, чем затраты на эту призрачную для многих у нас область знания. Если уж быть логичным, то, закладывая огромные деньги на развитие Министерства по чрезвычайным ситуациям, надо заложить деньги и на создание службы спасения науки, потому что незримая катастрофа уничтожения науки может принести огромные потери.

Но дело ведь не только в материальных потерях (этот аргумент приводится первым, потому наше правительство сиюминутно меркантильно), нынешние процессы ведут к разрушению культурной традиции, по сути, утрате связи времен. Наша страна имеет огромные научные традиции (то, что наука является частью культуры, у нас, к сожалению приходится доказывать). Исчезновение этого «культурного слоя» приведет к тяжелым последствиям для всего самосознания в стране. Оставлять на гибель созданное – не только несправедливо по отношению к существующим научным школам и последним их представителям (о людях у нас думают в последнюю очередь), но просто преступно, ибо рассекается вся историческая память. Поразительно и то, что, когда говорят о тяжелом состоянии, прежде всего, упоминают естественно-научные области. О гуманитарных науках вообще часто забывают. Между тем гуманитаризация знания – одна из важнейших тенденций в мире. Возможно, некоторым кажется, что история, философия, археология, этнография не приносят прямой, «презренной» пользы, но легко привести обратные примеры. Хорошо, что хоть в какой-то степени поняли, что «бесполезная» филология необходима при создании закона о языке, что, вообще, язык – одна из последних (и первых) скрепляющих сил между людьми. Ясно, что такие тонкие и не приносящие примитивно-понятного результата области наук, нуждаются в заботе централизованной, во внимании и уважении всего общества, без этого они исчезают.

Невозделываемый сад, быстро зарастает чертополохом. То, что псевдонаучная среда агрессивна и легко заполняет образующуюся пустоту, не стоит доказывать. По оценке акад. Р.Сагдеева, псевдонаука в своем финансировании у нас уже сравнялась с настоящей наукой. Уничтожая и изгоняя истинных ученых, мы лишаем себя образованных и честных экспертов. Без этого астрология заменяет собой астрономию и т.д. Давно понято, что сами по себе «ложные идеи» не страшны – наука нуждается в самых смелых идеях – плохо, если исчезает хоть как-то контролирующая экспертная среда или когда невежественная власть диктует свои представления. Соревнование и борьба идей в науке в основном должны вестись внутри собственно научного сообщества, но когда апеллируют к непосвященным как решающей инстанции (или хуже всего – к непросвещенным правителям), то страдает все общество (тонко дифференцированная научная среда легко заменяется «соединительной тканью» лженауки, что угрожает «интеллектуальным циррозом»). У нас есть собственный богатый опыт того, что приносят ложные учения. Об экономике, политической науке, об истории под давлением истмата все слишком известно (хорошо еще, что одна известная нынешняя историческая «теория» не возникла в тоталитарное время, иначе кроме лысенковщины была бы еще и «фоменковщина»). Бедствия, которые принесла лысенковщина, трудно описать, – последствия сказываются до сих пор – это ведь реальная жизнь и здоровье современных людей, поскольку отставание в биологии, в биомедицине отражаются прямо на жизненном уровне. Заблуждения (научные) могут быть в любом обществе, в любой общественной среде. Но если существует доверенная группа экспертов, то постепенно можно отделить зерна от плевел. Наука нуждается в свободе мысли и в критической оценке и самооценке. Стоит ли повторять, что при советском режиме наша наука, прежде всего, страдала от несвободы, что сказывалось в централизованном запрете определенных направлений, сталкивании между собой различных научных школ в борьбе за «монополию» и т.п.. Освобождение от запрета мысли, возможность обмениваться идеями, свобода передвижения в мире было самым важным, что принесла демократия науке. Но без внимания общества, в условиях тяжелых материальных забот, без опыта жизни в мировом научном сообществе появились проблемы, которые раньше были почти в латентном состоянии. Прежде всего – потеря суммарного критического начала, поскольку научное сообщество постепенно теряло черты связанной системы. Утратив, к счастью, тоталитарные черты оно, к сожалению, лишилась и многих достоинств.

В современных развитых обществах наука стала разветвленной и тонкой системой. Но именно системой. Нельзя безболезненно для других частей изымать некоторую часть. У нас изъятие таких частей происходит постоянно. Собственно, нет уже непрерывного фронта исследований (в особенности экспериментальных) наших ученых. Есть некоторое очаговое сопротивление (продолжая «военную» терминологию, можно сказать – сопротивление в непонимающем и почти враждебном окружении). Утверждение о том, что мы способны развивать только некоторые основные направления науки, означает потерю этой системности. Не так-то просто осуществить и другое часто звучащее заявление о том, что стоит оставить только небольшое число продуктивных ученых, а остальных отсечь: в системе науки важна вся сумма работ – и выдающихся и рядовых, наиболее «перспективные» работы не могли бы реализоваться без постоянного фона, с которым происходит сложное множественное взаимодействие.

Говорят, что мировая наука стала единой и поэтому не стоит беспокоиться, что некоторая часть науки (а именно, отечественная) в упадке, все должны, казалось бы, поддержать друг друга. Так говорят те, кто не представляет реального существования мировой науки. Единство основано на взаимности. В нашей ситуации мы видим практически односторонние потоки идей, людей, денег, направленные из нашей страны. Молодые ученые (и не очень) уезжают за рубеж, к нам почти никто не приезжает, не едут и студенты, и аспиранты. Продолжается уже долгая информационная самоблокада: даже у крупнейших библиотек нет средств (совершенно ничтожных по сравнению с той прибылью, которая может дать информация), чтобы покупать новейшие журналы и монографии, что для библиотеки любого западного университета выглядит дикостью. Вообще, неумение оценить неявные потери, связанные с «оттоком умов», с недополучением нужной информации – тоже следствие потери научного подхода во всем. Надо оценить потери, которое понесло общество, когда главная библиотека страны находилась три года на ремонте и предстоящие большие потери, связанные с возможным закрытием ГПНТБ.

Ситуация с наукой влияет на ситуацию с образованием, верно и обратное утверждение. Не может быть сейчас сильной науки без сильного образования. Но сейчас и образование стало непрерывным творческим процессом. И без взаимодействия с самыми последними достижениями мысли оно становится второсортным. Стоит ли говорить, что в стране, где научные разработки в загоне, а новая научная информация недоступна, и система образования начинает деградировать. Это в нашей-то стране с очень сильной системой образования, с творческими преподавателями. Сейчас у нас образование не является ни в коей мере приоритетным направлением. Говорятся некие вроде бы правильные слова, но положение учителей и преподавателей становится все хуже и хуже (не то что конкуренции, но какого-то простейшего стремления молодежи в образование нет). Учительствовать в нашей стране – удел подвижников (так же, как ученые в среднем за последние годы усвоили всю ту же военную, «героическую» терминологию). Самоотверженность необходима, но пока она не становится почти самоцелью, – пять, десять, пятнадцать лет самоотречения, и где тот предел, за которым отчаяние? Для борьбы с коррупцией в чиновничьей среде прежде всего повышают зарплату чиновникам в несколько раз. Для борьбы с «преподавательской коррупцией» вводят ЕГЭ, ни на копейку не повысив зарплату учителям.

Причем парадоксальность положения еще и в том, что по мере продвижения от среднего к высшему образованию общественное внимание и поощрение падает. Студент легко прослеживает это на уровне оценки обществом преподавателей. Школьные преподаватели получают очень мало, но средний преподаватель государственного ВУЗа находится, по-видимому, в еще более тяжелом, иногда просто бедственном состоянии. Безусловно, путем неимоверных перегрузок, репетиторства он может сводить концы с концами, но для научной, творческой деятельности у него нет сил. Что же только всеобщая забастовка всех преподавателей и ученых страны может что-то изменить? Говорят, что забастовки ученых никто не почувствует. Но разве то, что фактически многие годы идет «вынужденный саботаж», незаметно? То, что ученые и учителя работают на основной работе вполсилы, не сказалось в масштабах страны? То, что многие ученые, не склонные повторять банальности, обращаться с петициями, не видящие смысла в демонстрациях и ценящие свое творческое время превыше всего, просто исчезли из страны, не сказалось на всех? Четверть ученых уехала, четверть ушла из науки в предпринимательство и т.п., четверть физически вынуждены были оставить науку (по возрасту, по болезни, по отчаянию, приводящих некоторых на грань жизни и смерти), четверть осталась, но это великовозрастные (в основном) энтузиасты. Вряд ли следующее сравнение сгущает краски: наиболее стойкие из них, не ищущие спасения уже в шлюпках, не верящие вообще в спасение, напоминают оркестр на «Титанике», медленно погружающемся под воду, музыканты играют последний марш в ледяной воде, едва касаясь палубы, уходящей вглубь. Отсутствие (или «недоприсутствие») этих людей в науке сказалось и еще скажется на всем состоянии общества: потери материальные неисчислимы, но потери морального плана еще неисчислимей.

Говорится, что наша наука неэффективна. Да, это так (хотя лучше даже не очень эффективная, но собственная наука, чем вообще никакой). Но ничто не мешает начать делать нашу науку и образование эффективными. Для этого, прежде всего, нужна воля и уверенность в возможности этого, уверенность в своих творческих силах. В отличие от состояния десятилетней давности с падением производства, сейчас наблюдается рост (пусть за счет экстенсивных источников). Есть те нефтяные прибыли, которые, очевидно, надо вкладывать не только в стабилизационный фонд «сегодняшнего дня», но и в «стабилизацию будущего». Это не будет благотворительностью, но вложением средств в область, без которой перевести экономические реформы на другой уровень невозможно. Но поддерживать сейчас надо, прежде всего, именно людей. Пускать большие деньги только на оборудование или чиновничий аппарат бессмысленно. Некому работать на этих устройствах, если ученый проводит основное время в поисках побочного заработка. Надо начать, наконец, настоящие реформы в науке, и для этого прежде всего резко увеличить финансирование, сделать науку (и инновационные технологии как посредника между наукой и производством) привлекательными. Надо, чтобы молодежь захотела идти в науку, чтобы захотели вернуться уехавшие ученые (ученый должен быть свободен в выборе места работы, но многие хотели бы работать на родине), чтобы могли приезжать и к нам иностранные студенты, аспиранты и ученые, инвестируя в наш мир идеи и методы.

Но без стремления спасти науку и во многом саму структуру современного интеллектуального российского общества, без изменения отношения СМИ (естественно, не «по приказу»), самих «общественных инстинктов» по отношению к творческим людям, в том числе и ученым, вряд ли можно что-то изменить. (Настолько короток путь разрушения стереотипов образа ученого – стереотипов, имеющих и некий позитивный смысл – показывает то, каким он предстает в нынешних наших художественных теле- и кинофильмах: о каких-то сложных проблемах познания или ответственности ученого и речи не идет, о ежедневном драматическом выборе российского ученого как будто не подозревают, почти всегда на экране даже не какой-то глуповатый чудак, но вредный идиот, абсолютно асоциальное и маргинальное существо). Без точных, правильных и объемных материальных вложений (которые, – подчеркнем еще раз, ничтожных по сравнению с теми затратами, которые потребуются в случае катастрофического развития событий), – без всего этого начать реформы в науке нельзя. Можно спрашивать только с того, кому что-то дается. Сейчас спрашивать с нищих, загнанных жизнью в угол ученых, бесполезно. Это чувствуют чиновники, но бороться хотят самым простым способом: «собрать все книги, да и сжечь». И пытаться кабальными методами удержать молодых специалистов на работе, которая даже нищенского уровня не обеспечит, бесполезно. Перекрыть все ходы-выходы, как в советское время, значит только усугубить ситуацию.

Безусловно, система нашей науки и образования нуждается в коренной реформе. Но реформирование – не значит уничтожение. И связь университетской, вузовской научной системы с Академией Наук есть проблема, нуждающаяся в творческом решении, а не предмет для мгновенных чиновничьих постановлений. У нас есть опыт такой связи. Здесь надо и многому научиться и на западных примерах мобильной и живой связи преподавания и научных исследований в университетах. Но это не значит, что надо просто сломать нашу систему, имеющую свои достоинства, надо ее трансформировать, учитывая свои традиции. Во всяком случае, надо прервать тот губительный процесс завихрения и застоя молодых умов, когда наиболее способные студенты с ужасом ожидают окончания обучения в высшей школе. Перед ними открываются такие перспективы: или насильственного, по сути, изгнания из родной страны, если он хочет посвятить себя большой науке, или нищенское существование в нашей науке (часто даже без возможности создать семью, потому что кормить ее нечем), или уход в коммерческие фирмы и забвение всяких высоких идей, или дикое совмещение различных видов деятельности, что означает работу на износ, и что выдержать могут лишь единицы. В любом случае, от этого страдает польза дела: ненормальное существование не может принести нормальных научных плодов или способствовать продвижению каких-то полноценных методов в технологии и производство. Надо думать сейчас о людях.

Следует увидеть не частности, но целиком весь лес проблем и тогда будет легче подойти к целостному решению. Пресловутое нефтяное жерло, которое своим присутствием, как показывает почти сороколетний наш опыт (вне зависимости от политических систем), приносит не только пользу, но развращает сознание и уводит от творческих задач. Надо войти в то состояние, в которое вошел «просвещенный мир» – находиться внутри непрерывного развития, в этом и состоит постоянство динамики современности – что невозможно без науки и образования.